Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

Лиза тайком уходит из коммуны, оставив записку: «Я перед вами виновата, но я не могу победить в себе стыда и страха. Простите меня». Но все же девушка приходит назад в «Задругу», перебарывает свой страх и первым делом после возвращения демонстративно уничтожает крюки на дверях комнат — отныне все двери в коммуне должны быть всегда отперты. «Эти крючки мы должны были бы отправить в музей, как экспонат победы на фронте дружбы», — замечает Дорош. Синевский начинает «воспитание» Лизы, чтобы сделать ее «свободной», «независимой» женщиной. «Ты должна потерять стыд тела. Ну, например, не стесняться и быть обнаженной». «Уроки» Синевского кончаются тем, что он подсыпал Лизе снотворного и изнасиловал ее. Лиза в отчаянии пытается покончить с собой, бросившись в реку, но из-за мелководья она лишь расшибла голову. Узнав о случившемся, Дорош застрелил Синевского — это было не столько месть за Лизу, сколько конечная точка в их давнем соперничестве. В тот момент, когда Дорош свел счеты с Синевским, ухажер Лизы шофер Василий, тоже из мести, поджигает флигель, в котором находится ненавистная коммуна. Дорош отказывается от возможности спастись и добровольно обрекает себя на смерть в огне, сгорает заживо вместе с трупом убитого им недруга. «Назавтра разгребли балки и нашли остатки сгоревших Синевского и Дороша — черные косточки. Еще через день их похоронили, закопав в одной могиле».

Поверь, читатель, что в сухом изложении это безвкусица и бред, но в романе ничем не лучше. Однако Рудину — как видно из приводимых нами глав — присуща стилистическая экспрессия и точность в передаче реалий, так что книга его не безнадежна. Переиздание его наследия — трех небольших романов и книги рассказов (см. биографическую справку), — могло бы расширить наши представления о советской реалистической прозе начала тридцатых. Врали и насиловали себя, как выяснится, не все.

Кругом Васильевского острова далеким морем лежал мир: там была война, потом революция. А в котельной у Трофима Ивановича котел гудел все так же, манометр показывал все те же девять атмосфер. Только уголь пошел другой: был кардиф, теперь — донецкий. Этот крошился, черная пыль залезала всюду, ее было не отмыть ничем. Вот будто эта же черная пыль неприметно обволокла все и дома. Так, снаружи, ничего не изменилось. По-прежнему жили вдвоем, без детей. Софья, хоть было ей уже под сорок, была все так же легка, строга всем телом, как птица, ее будто для всех навсегда сжатые губы по-прежнему раскрывались Трофиму Ивановичу ночью — и все-таки было не то. Что «не то» — было еще не ясно, еще не отвердело в словах. Словами это в первый раз сказалось только позже, осенью, и Софья запомнила: это было ночью в субботу, был ветер, вода в Неве поднималась.

Днем на котле у Трофима Иваныча лопнула водомерная трубка, нужно было пойти и взять запасную на складе при механической. В мастерской Трофим Иваныч не был уже давно. Когда он вошел, ему показалось: не туда попал. Раньше здесь все шевелилось, подзванивало, жужжало, пело — будто ветер играл стальными листьями в стальном лесу. Теперь в этом лесу была осень, ремни трансмиссии хлопали вхолостую, сонно ворочались только три-четыре станка, однообразно вскрикивала какая-то шайба. Трофиму Иванычу стало нехорошо, как бывает, если стоишь над пустой, неизвестно для чего вырытой ямой. Он поскорее ушел к себе в котельную.

К вечеру вернулся домой — все еще было нехорошо. Пообедал, лег отдохнуть. Когда встал, все уже прошло, позабылось — и только вроде видел какой-то сон или потерял ключ, а какой сон, от чего ключ — никак не вспомнить. Вспомнил только ночью.

Всю ночь со взморья ветер бил прямо в окно, стекла звенели, вода в Неве подымалась. И, будто связанная с Невой подземными жилами, подымалась кровь. Софья не спала. Трофим Иваныч в темноте нашел рукою ее колени, долго был вместе с нею. И опять было не то, была какая-то яма.

Он лежал, стекло от ветра позвякивало однообразно. Вдруг вспомнилось: шайба, мастерская, хлопающий вхолостую ремень… «Оно самое», — вслух сказал Трофим Иванович. «Что?» — спросила Софья. «Детей не рожаешь, вот что». И Софья тоже поняла: да, оно самое. И поняла: если не будет ребенка, Трофим Иваныч уйдет из нее, незаметно вытечет из нее весь по каплям, как вода из рассохшейся бочки. Эта бочка стояла у них в сенях за дверью. Трофим Иваныч уже давно собирался перебить на ней обручи, и все было некогда.