Лев Рубинштейн - Что слышно [сборник]

И видит писатель X своим боковым писательским зрением, что через два стола от него сидит прославленная эстрадная певица Y, любимица всего российского народа, живая легенда и все такое.

И говорит слегка подвыпивший, а потому настроенный на бесшабашный лад писатель X одному из своих приятелей: “Коля, ты ведь знаком, кажется, с Y. А не можешь ли ты и меня с ней познакомить?” – “Могу, конечно, говно вопрос”, – отвечает отзывчивый Коля, берет писателя X за руку и подводит его к столику, где сидит певица. “Вот, познакомься, – говорит он ей, – мой друг, писатель Х. Очень хочет с тобой познакомиться”. Ну, с ней, понятное дело, кто только не хочет познакомиться, поэтому ее лицо не выражает ничего, кроме прохладной вежливости.

“А вы, между прочим, должны помнить мою жену, – говорит X. – Вы в детстве жили на одной даче. Ее зовут Светлана Z”. – “Ой, Светка! – оживляется певица. – Надо же!”

Будущая жена писателя X и будущая звезда отечественной эстрады Y действительно жили на одной даче и действительно дружили. Но их дружба не была безмятежной. Эту дружбу существенно омрачало одно роковое обстоятельство: у Z был велосипед, превосходный велосипед, привезенный ее родителями из-за границы, где они работали какое-то время. А вот у Y велосипеда не было. Никакого. Ее родители, хотя и не были особенно бедными, почему-то считали, что “незачем”. И Y тяжко и мучительно завидовала Z. И не очень-то даже эту свою зависть скрывала. И всякий раз, когда находила для этого повод, говорила: “Ничего, Светочка, у меня тоже будет велосипед. Точно такой же”. Но его все не было.

“Передать Светлане привет от вас?” – спросил писатель Х. “Передайте, конечно, – горячо и искренне сказала певица. – И скажите ей вот что. Скажите ей, что у меня теперь тоже есть велосипед. Она поймет”. Писатель Х и сам понял про велосипед. Но ему при этом показалось, что в ее голосе прозвучала некоторая неуверенность.

Нет, не было у нее велосипеда. Все было: слава, деньги, всенародное обожание. А велосипеда, того самого, что был у подруги ее детства, не было. И уже не будет. И это было очевидно.

Давно известно, что вечная погоня за несбывшимся есть мощный стимул для громких побед, впечатляющих свершений и великих открытий. А также для подлых предательств и масштабных преступлений. Давно известно, что энергия мучительной зависти, ревности, соперничества может быть преобразована в энергию созидательную, а может и в разрушительную. Все это известно. И что в биографической перспективе предпочтительнее, иметь в детстве “велосипед” или не иметь его, – не вполне понятно.

По-моему, все-таки лучше иметь. Я, например, по выражению глаз, по пластике, мимике и особенностям повседневного или публичного поведения разных людей тотчас распознаю тех (кем бы они ни были – артистами, президентами, продавщицами или курьерами – и каких бы социальных высот бы они ни достигали), кто так и не обрел того самого заветного “велосипеда”, а потому столь яростно, упорно и суетливо пытается изобрести другой. Иногда это удается, иногда нет.

У меня, кстати, был велосипед. Я его помню как сейчас. Вишневый с синими полосками на крыльях. Завернутый в промасленную пергаментную бумагу. Кожаная сумочка с инструментами. Серебристый насос. Аппетитный коктейль запахов: машинное масло, кожа, свежая резина. “Орленок”, одним словом.

Ну и что с того, что был он у меня не более полутора суток? И что с того, что на второй же день я горделиво отправился верхом на вновь обретенном красавце в булочную? И поставил его у дверей. И вертевшемуся тут же пацану моих примерно лет сказал: “Позырь, ладно? Я быстро”. – “Ладно, – сказал пацан, – позырю”.

Ну и надо ли говорить, что в обратный путь я отправился пешком и в горючих слезах? Слезы потом высохли. И самое главное, что он же все-таки был у меня.

Когда-то надо все-таки узнать уже и о далеких предках своих. Пора.

У нас теперь история, в четвертом “Б” классе, первого сентября 1957 года. Александра Федоровна встала, празднично сверкнул золотой зуб.

“Наши далекие предки, ребята, были славяне. Гизатулин, спишь. Не выспался за каникулы? Манукян! Что я сейчас сказала? Повтори”.

Толстуха Манукян болтает с Йозинасом, ей не до предков-славян.

Снова: “Наши далекие предки были славяне. Рубинштейн, а тебя не касается? Извертелся весь! Славяне селились…”

Именно так было начертано на самодельном плакате, в течение нескольких лет провисевшем на стене в мастерской моего друга, художника. Это было в 1970-е годы. Друг мой не то чтобы особенно боялся. То есть, разумеется, чуть-чуть не без этого: человек он был общительный, и в мастерской его постоянно ошивалась всякая публика, иногда совершенно случайная. Но главное было в другом: политика и разговоры о ней казались ему невыносимо скучными и никчемными.