Лев Рубинштейн - Что слышно [сборник]

Они никогда в своем публичном дискурсивном поведении, как и в своем внешнем облике, не допускали никакой отсебятины. Да им и вопросов-то никто никаких не задавал. Они сами задавали вопросы. Сами же и отвечали.

В наши дни можно, конечно, сказать, что само по себе вранье уже и не считается враньем, хотя бы потому, что из коммуникативного обихода практически исчезла такая категория, как “правда”.

Да, при коммунистах правдой была прежде всего одноименная газета. А когда исчезла газета, вместе с ней исчезла и сама “правда”.

Но нет, это слово все же употребляется. В том числе и теми, кто привык беспрерывно и вполне открыто врать, честными глазами глядя в глаза изумленному собеседнику. А это значит, что оно все же требует хоть какого-нибудь содержательного наполнения.

В наше время и в нашем месте такие базовые для всех обществ, нормальное функционирование которых обеспечено общественным договором, категории, как правда или неправда, в принципе утратили свои инструментальные возможности.

Сказанное может совпадать с реальностью, а может и не совпадать, но это не имеет ровно никакого значения.

Содержательность и ценность любого высказывания определяется лишь с точки зрения достижения или недостижения его цели.

Именно поэтому вопрос о том, соответствует или не соответствует действительности какой-нибудь разоблачительный сюжет, вообще выносится за скобки. Какое, мол, ваше дело. Ворует, не ворует, заказал убийство, не заказал убийство, есть вилла, нет виллы… Вам-то что!

Важно же вовсе не это. Важно лишь то, кто за кем стоит, кто кому и зачем заказал, кому выгодно, что за этим кроется и сколько за это заплачено.

Правды или неправды не существует в принципе. Существуют лишь частные или групповые интересы и их увлекательные драматические хитросплетения.

Если при советской власти правда считалась понятием классовым, то в наши дни, лишенные какого бы то ни было идеологического обеспечения, существует правда “наша” или “не наша”. И “наша” правда является правдой не потому, что она правда, а потому что она “наша”.

“Сила в правде, брат”, – повторял, как заклинание, один когда-то популярный киногерой. “А правда-то в чем?” – нельзя не спросить. Но никто не ответит. А если уж спрашивать слишком упорно, если приставать с этим бестактным вопросом слишком уж навязчиво, то, пожалуй, и объяснят.

Например, в суде.

И эти объяснения, как и полагается, будут иметь и форму, и содержание. Форма, впрочем, примет форму невнятной судейской скороговорки, а слово “содержание” станет вполне понятным лишь в контексте словосочетания “содержание под стражей”.

И тогда станет вполне понятным, что, разумеется, все ровно наоборот. Что правда – это право силы, брат. И больше ничего.

А еще “правдой” является то, чего “мы не узнаем никогда”, как с усталыми снисходительными интонациями любят нас уверять очень проницательные люди. Видимо, в осознании фатальной невозможности узнать правду заложены природная мудрость и поучительный жизненный опыт – сын ошибок трудных.

А еще бывает “правда жизни” и “художественная правда”. И это совсем разные вещи.

И похоже на то, что сегодняшнее понимание “правды” – это скорее понимание правды как правды художественной.

А поэтому ловить их на очевидном вранье – это такая же нелепость, как пытаться убедить автора поэмы или ее читателя в том, что коты, даже ученые, в принципе не могут ни песен заводить ни тем более сказок говорить.

“Сказка – ложь”, как было сказано. Сказка, конечно, ложь. Но в ней хотя бы есть намек. Причем намек, понятный добру молодцу. А тут какой намек? На что намек? Кому?

Напоследок позволю себе впасть в смертный грех самоцитирования. В одном из давних моих текстов есть в том числе и такое место:

“Если сказано «сегодня четверг» в четверг, то это и значит, что сегодня четверг. Если же сказано «сегодня четверг» в пятницу, то это уже либо ложь, либо заблуждение, либо еще что-нибудь”.

В данном случае – это, разумеется, и ложь, и заблуждение. Но явно и “еще что-нибудь”. Вот только что?

“Честно говоря, я в отчаянии”, – говорит один. “А я все чаще впадаю в уныние”, – говорит второй. “Ну, это более или менее одно и то же”, – говорит третий. “Да нет, – говорит четвертый, – это совсем не одно и то же”. Этот четвертый, допустим, я. Потому что я действительно полагаю, что это разные вещи.

“Вот что мне иногда не нравится в вашем поколении, – разоткровенничался однажды, лет пять-шесть тому назад, один симпатичный интеллектуал из молодых, – мне не нравится то, что вы упорно продолжаете мыслить в категориях противостояния всему советскому. И продолжаете питаться энергией этого противостояния. А ведь сейчас совсем другое время…” – “Другое, согласен…” – “Совсем другие вызовы…” – “Вызовы другие, да…” – “И поймите, наконец, что советское исчезло навсегда и больше никогда не вернется”. – “Не вернется, ага, с чего бы ему возвращаться…”