Выпуск трехчасовых новостей завершал сюжет о прорыве трубы с горячей водой. Старательно игнорируя передачу, Лидия Яковлевна вешала нарядную шубу обратно в дальний шкаф. Активно жестикулируя и без конца поправляя норковую шапку, довольная Нинка пыхтела с экрана:
– Воды было – во! По бордюр! По щиколотку прям вот как бы.
– И как она успела, стервь, ну надо же. – Лидия Яковлевна закрыла дверь шкафа. Подумала, открыла снова и от души захлопнула.
– А у нас тут – низ, вот и залило весь двор. Похоже, прорвало центральную магистраль! – победно закончила Нинка и кокетливо глянула в камеру.
– Присоседилась, пиявка пергидрольная. Шапку норковую нацепила! Центральная магистраль, мать ее, – ворчала Лидия Яковлевна, с удовольствием громыхая дверцами кухонных шкафчиков.
– О ходе работ на месте аварии нам рассказали работники Горводоканала…
– Да какие там работы, пять мужиков по кругу звонят и перекуривают.
– …Мы будем следить за ситуацией на улице Кулакова и о развитии событий расскажем в следующих выпусках.
А вот это было уже интересно. Лидия Яковлевна тихо прикрыла очередной шкафчик и пошла доставать шубу назад.
К пяти часам вечера Петр Михалыч вышел на третий, вечерний перекур. На нем была рабочая куртка и резиновые сапоги. Пятеро в оранжевых жилетах отдыхали на стоянке, опираясь на черенки лопат. Докурив до фильтра, Петр Михалыч сходил за широкой лопатой для снега, подошел вплотную к дворникам и, набрав воздуха побольше, выдал на одном дыхании, постепенно ловя привычные офицерские интонации и входя во вкус:
– Говорит подполковник Бердников, староста четвертого подъезда. А ну-ка, граждане-гости из стран ближнего зарубежья, похватали свои совочки и дружным строем препроводились к местам извлечения говн! Чтоб через час от первого до четвертого подъезда асфальт блестел аки взлетно-посадочная полоса международного аэропорта, а то пойдете метро копать в такую пердь, куда не ступала гусеница бульдозера! – Резко повернувшись на каблуках, Петр Михалыч, с лопатой наперевес, первым двинулся к подъездам. Дворники побросали окурки, убрали телефоны и безропотно потянулись за ним.
В девять вечера, когда Лидия Яковлевна ложилась спать, еще слышны были лопаты, хрипло и протяжно скребущие асфальт. На пятом этаже лохматый Федька, в теплом свитере поверх пижамы, обещал матери все блага мира и все пятерки в четверти за собаку. А одинокий такс тонко выл за дверью Сонькиной квартиры, и голос его гулко разносился по этажам. Столбик термометра медленно пополз вверх.
На следующее утро первая январская оттепель топила на кустах вдоль дороги снежные бороды, и они стекали, оставляя на чистом асфальте длинные блестящие следы. Федька вел на поводке такса, жмурящегося от яркого солнца. Когда подъехали телевизионщики, Лидия Яковлевна уже ждала у елочек, на месте удачного ракурса.
– Вчера было очень много воды, но, как видите, – счастливо улыбаясь, она повела рукой в пушистом рукаве, – до подъездов вода не поднялась. Староста Бердников, лично принимавший участие в локализации аварии, объявил жильцам, что это был прорыв трубопровода горячего водоснабжения, – держись, Нинка! – а не центральной магистрали, как сообщалось ранее.
Ну вот, теперь можно и домой – прибрать шубу в дальний шкаф и отодвинуть от окна любимый стул. К трехчасовым новостям нужно успеть напечь блинов. И обязательно позвать Нинку на чай.
Полина Барскова
Вещь, полезная для злых и добрых
«Безжалостность любви и скука мастерства…»
Безжалостность любви и скука мастерства
И серо-серый лес, куда ни вступишь взглядом, —
Предпраздничный набор. Дыши-дыши: раз-два,
И паника пройдет. Берешь работу на дом,
Да и опомнишься, а где ж, душа, твой дом?
Почто я не нуф-нуф, умеющий из тлена?
Глодай и голодай огромным темным ртом,
Ну, солоно сперва, зато потом свободно.
Мой дом – лежать в тебе зародышем, яйцом,
Койотом, крысою и птицей безобразной
С неузнаваемым лицом.
Мой дом – то розовый, то красный
(смотря какой щекой к нам повернется луч) —
Рассвет над новою безвидною землей,
И бруклинский старик, слепой и деловитый,
Moй дом – умение сливаться с полумглой,
И за ухом лизать рассеянную дочь,
Дразнить ее горькушкой, Афродитой.
Душа хотела б быть горшком,
Вернее, тем, что станет скоро
Горшком – полешком, кочешком
Кроваво-бурой глины. Свора
Взбешённых пальцев глину – хвать!
И – раз! – на колесо, на дыбу
И начинает рвать и мять
Неподдающуюся глыбу.
Но сжалившись или смекнув,
Что пряник действенней, чем кнут,
Подносит к гордой глине губку.
Сочится мутная вода,
И глина поддается: «Да…»,
В ладони, словно в мясорубку,
Вползая. Чавкает педаль,
Глаза закрыты. Под руками
Живая, теплая печаль
Отдавшейся насилью ткани.
Но я не доктор Борменталь
И даже не Мария Шелли.
О палаче иль акушере
Речь не идет. Гончар – тире —
Гончар и есть. Он только руки.
Он существует только в круге
Вертящемся. И в букваре
Не ходит дальше хмурой Буки.
Ему не нужен властный Ведь,
Не говоря уж о Глаголе.
Круг будет гнать, дышать, вертеть
Гончар, послушен низшей воле
Ножного привода. Гончар,
Как нелюбимый, но влюбленный,
Посредством примитивных чар
Вторгается в тугой, укромный,
Еще насмешливый комок,
И тот, за кругом круг, помалу,
Доверившись его обману,
Преображается в горшок.
Движенье лески – завтра в пещь
Горшок отправится, как отрок.
И станет – Космос, то есть Вещь.
Полезная для злых и добрых.
Читать дальше