Владимир Максимов - Живая душа

– Не надо, Саня, – снова будто поплохело ему, ответил Василий. – Себе оставь. Твоя доля как раз и получится. Неполная, конечно, но всё-таки… Сам я виноват во всём. Не надо было нам в том месте колодец рыть. Чувствовал ведь, что не будет там воды. И тебя в это пустое дело втянул.

– Так, может я сбегаю – бутылочку возьму да закусочки к ней какой, – не то растерялся, не то повеселел Санёк. – Чего хочешь – говори.

– Ничего, кроме чая. А потом – посплю…

Санёк напоил Василия чаем, усадив его поудобней и подложив между его спиной и железной спинкой кровати подушку.

– Ну, что? Ложиться будешь или так посидишь, – спросил он.

Чувствовалось, что ему не терпится сбегать в магазин, шикануть.

– Посижу. На Байкал полюбуюсь. Потом назад как-нибудь сползу. Иди.

– К обеду прибегу. Сгоношу тебе чё-нибудь, – пообещал Санёк. – Давай выкарабкивайся! Ну, я пошёл?

Василий только слабо махнул рукой. У него было такое ощущение, что прощаются они с Саньком навсегда.

Гор на той стороне видно не было. Всё было затянуто «нестираными», грязными плотными тучами.

«Жаль», – подумал Василий. Он любил это время, когда на вершины ложился снег, сияющий прекрасной, неземною белизной. Особенно – в лучах восходящего утреннего солнца.

Он вспомнил, как однажды утром его Люба подошла к окну, отдёрнула занавеску и удивлённо воскликнула:

– Ой, Вася, посмотри, какая красота! Снег на горах упал… А ведь только начало сентября. Не рановато ли?..

Василий подошёл к окну, обнял жену за голые плечи и, взглянув в окно, увидел на той стороне Байкала совсем другой, загадочный мир: бледно-синие контуры гор в сиянии белеющих вершин. И Байкал был тоже синий, только, в отличие от гор, он синел глубокой, густой, нелетучей синевой. И чувствовалось, что день вызревает солнечный, прозрачный, радостный, какие частенько бывают на Байкале в сентябре.

– Я печь подтоплю, – сказал он Любе, поцеловав её сзади в открытую шею. – Да и ты босая, в одной сорочке, у окна не стой – по полу вон как прохладой несёт. Видно забыл вчера на ночь отдушину закрыть.

– Подтопи, – как будто издалека отозвалась она, продолжая любоваться этой спокойной, извечной красотой. А потом вдруг раскинула руки, крутанула головой с распустившимся от этого крылом светло-пепельных волос и мечтательно проговорила: – Так бы и полетела туда, как пташка!..

Так и запомнилась она Василию: босая, в белой полотняной «ночнушке», с распущенными волосами и раскинутыми в стороны, – словно готовилась обнять весь мир, – руками.

А с некоторых пор уверился Василий, что чистая её душа именно там и витает, среди этих сияющих вершин. И ждал этого времени всегда, как встречи со своею милой Любушкой-голубушкой. И порой ему даже казалось, что чистота недоступных человеку снегов зовёт его к себе, притягивая не только взгляд, но и всё его существо, стосковавшееся в разлуке с любимой.

Санёк, как и предполагал Василий, не пришёл – ни к обеду, ни вечером…

«Загулял, видно, – беззлобно, с безысходной тоской и жалостью подумал о нём Василий. – Пропьёт все деньги с местными ханыгами-прилипалами… Наверное, надо было у него тыщу забрать. А потом, позже, отдать… Да, впрочем, какая разница, если удержу в человеке нет. Да и когда позже-то?» – урезонил он себя, вспомнив, как шутил дед Аким, говоря о себе: «Поздновато мне лечиться. Мне уж до смёртушки – три пёрдышки осталось».

Василий принудил себя встать. Налил в пустую кошачью миску молока. Кот тут же соскочил с лавки, стоящей у печи, на которой спал, и стал жадно лакать.

Василий собрался нагнуться, чтобы приласкать кота, но почувствовал, что не сможет удержать равновесия – пол по-прежнему был неустойчив, как океанская пучина.

Василий ещё немного постоял у печи, выверяя равновесие, а потом всё же нагнулся и проверил: полностью ли прогорела затопленная утром печь, чтобы на ночь закрыть заслонку. Этот «подвиг» с наклоном и обратным распрямлением вдохновил его, и он заговорил с котом, снова усевшимся на мягкую домотканую дорожку, лежащую на лавке.

– Ну что, Бродя, смотришь, щуришься? Не узнаёшь хозяина? Тень одна от него осталась.

Услышав голос Василия, кот довольно и сыто заурчал, пройдя по лавке туда-сюда, потёрся о бессильно опущенную руку хозяина.

– Помру я, наверное, сёдня ночью, Бродя, – продолжил свой разговор с котом Василий, опираясь одной рукой о ещё тёплые печные кирпичи и собирая силы для того, чтобы обратно дойти до кровати, а может и до двери, где стояла кадка с водой. Сильно хотелось пить. – Кто тебя, лежебоку, поить молочком станет? Выбросят, небось, на улицу, как старую тряпку. Никому мы с тобой, Бродя, уже такие не нужны. Даже державе нашей, поскольку не могём теперь в трудную минуту её своим плечом подпереть…