Александр Донских - Божий мир (сборник)

Чистые и порочные, хмельные и трезвые, старые и молодые шли рядом с умершим или умирающим стариком, но все они были новопашенцами, в которых затеплились осколки души старика, разбившейся о них, людскую скалу.

Молча, скорбно брели они по вязкому, препятствовавшему продвигаться снегу. Им очень тяжело, им очень неудобно спускать старика с горы, но они, несомненно, понимали: ничего лучшего уже не могут для него сделать, кроме как вернуть его в родное село, занести в родное жилище к жене. Лишь только каким-то чудом взобравшаяся на гору сгорбленная, иссохшая Фёкла услужливо поддерживала руку старика, которая сваливалась к снегу.

А что же в поднебесье тем временем?

– Здорово, Василёк, – поприветствовал старик закадычного дружка своей молодости. – Как живёшь-можешь?

– Я и тут, Ваня, летаю. Хочешь спробовать? – откликнулся Вася, всё такой же молодой, как и много лет назад, всё такой же кучерявенький, словно барашек, всё с такой же умилявшей односельчан мечтательной задумчивостью в глазах.

– Хочу! – взыграло в груди старика давнишнее, тайно жившее в нём детское желание полёта. – Неси крылья!

– А не забоишься? – мягко посмеивался Вася.

– Ты трусил, когда сиганул с горы?

– Я чуял, что могу разбиться, да не мог удержаться – полете-е-ел!

– Погоди, погоди, как же так: чуял, что расшибёшься, но полетел? Чудно. Какая же лихоманка понесла тебя с горы?

– Душа осилила голову. А по-другому говоря, глупый был, безрассудничал по младости ума. – И лоб Васи рассекла хмурая морщина мудреца.

– Ну-у, брат ты мой!.. – сморщенно, словно было больно, усмехнулся старик. – А я, Вася, всю жизнь мечтал: вот, думаю, как взмахну над Новопашенным, над всеми его грехами и гадостями.

– Сглупил бы и ты, Ваня, – прервал друга совсем, оказывается, взрослый и крепкий умом Вася, такой, каким его не помнил и не знал старик. – Зачем полетел бы? Что-то доказать людям? Одно доказал бы: что гордый и глупый ты. И на горке ты жил – то же самое что летел. Не с людями был, горе и радость с ними не делил в последние годы и – упал… как и я же, – вздохнул Вася.

– Я уже сказал нашим землякам: по гордости своей полез я на гору. С людями мыкался всю жизнь, с людями рядышком и помирай.

– Молодец, что успел сказать. Нашим землякам нужны такие слова: им жить-бедовать дальше… Э-э, глянь-ка, глянь-ка, Ваня, вниз! Над твоими мощами самый твой первейший враг, Алексей Фёдорович Коростылин, склонился и, кажись, плачет.

– Вот так-так! И кто, Вася, мог бы подумать!

И старику страстно захотелось примириться со всеми людьми, поговорить с ними, однако – уже поздно: высоко душа, далеко от неё тело.

И заплакала растроганная душа от великой любви ко всем, кого она покинула там, на грешной, но прекрасной земле. За друзей и недругов своих плакала, за жену и троих детей своих, за внуков своих и за чужого, шкодливого пацана Витьку, бог весть как встрявшего в судьбу старика. За всех, за всех плакала душа.

Но не дал Вася доплакать.

– Будя, Ваня! Шагать пора. Туда мне велели тебя, как земляка, привести. Там не любят задержек, – значительно молвил Вася и потянул душу выше, выше…