Сергей Лебедев - Гусь Фриц

В начале рапорта Ермак называл Бориса Швердтом – Морозовым, но уже со второй страницы – только Швердтом. Он явочным порядком вернул Борису прежнюю фамилию, и это само по себе производило сильнейшее впечатление, даже Кирилл чувствовал, что два слова «майор Швердт» сразу создают образ немецкого агента, офицера абвера. Сила имени обвиняла тогда Бориса, и ее оказалось более чем достаточно.

А других доказательств у Ермака и не было. Разве только то, что Борис не раз ночью ходил с ординарцем на нейтральную полосу и возвращался под утро. Там стоял подбитый немецкий танк, командирский T-IV, и Борис его изучал, чтобы в бою лучше знать слабые стороны. А что ночью ходил – так днем танк простреливается с немецких позиций. Но Ермак написал, что в танке у Бориса вроде как почтовый ящик , и один раз бойцы видели, что возвратился он с бумагами на немецком, с пачкой машинописных листов, и читал их в блиндаже. Борис показал на следствии, что нашел в танке технический справочник, ремонтные инструкции для танкистов; но это уже не могло его спасти.

А еще Ермак добавил, что считает всю семью Швердт – в прежние годы он слышал от Бориса о братьях и сестрах – шпионским гнездом, ведь, несмотря на фальшивое отречение, Борис продолжал тайно получать письма от сестры Антонины, служащей на каком-то секретном производстве в Ленинграде и наверняка осведомляющей о нем своего брата-шпиона.

Кирилл понимал, что, даже найдись у Бориса высокий покровитель, такой донос никто не решился бы положить под сукно. Напишет Ермак выше, в особый отдел корпуса или армии, и с заступника три шкуры спустят: зачем врага покрываешь? Но и арестовывать сразу не стали – то ли не до конца поверили Ермаку, почуяли ложь, то ли решили вскрыть все связи мнимого агента.

Борису позволили еще две недели повоевать. Он наконец узнал, что его жена и дети в осажденном Ленинграде. И его армия, Вторая Ударная, шла к Ленинграду, чтобы разорвать кольцо блокады!

Борис, потеряв голову, попросил по телефону знакомого в штабе армии рассказать, каков общий план операции, какой части отводится какая роль, – он надеялся, что его подразделение первым достигнет города. Штабной офицер сообщил в контрразведку о странной, нарушающей субординацию и секретность просьбе; особисты решили, что донос Ермака полностью подтверждается, немецкий агент Швердт пытается разузнать важнейшие военные планы.

А еще – как последний гвоздь в крышку гроба – партизаны донесли, что бывший командир Красной армии Глеб Швердт, считавшийся с сентября сорок первого без вести пропавшим, обнаружен в роте РННА в должности командира взвода.

Выходит, брат отомстил брату, думал Кирилл; ведь Глеб наверняка догадывался, что ждет его родных, если советские власти узнают, что он состоит в РННА. Надеялся, что немцы быстро победят? Что его служба останется тайной? Или на самом деле хотел приговорить братьев и сестер, продолжавших после ареста отца жить, есть, пить, выходить замуж, рожать детей?

Бориса арестовали и увезли в тыл. Доказательств не было никаких, кроме злосчастной фамилии, глупого интереса и службы брата в РННА. Может – пять шансов из ста – трибунал бы заменил высшую меру разжалованием в рядовые.

Но в середине марта немцы контратаковали, и скоро Вторая Ударная оказалась в мешке. Кто-то должен был ответить за внезапный удар немцев, сорвавший наступление. Теперь история майора Швердта представала в совершенно ином свете; за него взялись так, что в два дня Борис признался, что является агентом абвера, и брат его Глеб – агент абвера, и отец Арсений тоже был агентом абвера. Особисты спешили, их могли спросить: как же вы просмотрели вражеского шпиона у себя под носом? И потому Борис был без промедлений расстрелян.

Мрачным призраком к семье вернулся мясоедовский сюжет; как будто бы тогда, в пятнадцатом году, судьба мальчика Бориса была уже написана до последней буквы, и ее даже показали отцу и матери в зеркале чужой драмы: смотри.

Или – смерть всенародно оболганного, сделанного козлом отпущения за генеральские ошибки полковника, хладнокровно, под хвалебный гул прессы, под крики «Повесить!» приговоренного к петле судом, знавшим о его невиновности, преданного такому шельмованию после казни, что люди стыдились самой фамилии Мясоедов, спешили поменять ее, – смерть одного заведомо невинного стала той черной воронкой, что затянула в себя всю Россию, рукоплескавшую этой смерти (как Францию едва не утащило на дно позора дело Дрейфуса). И все, что происходило потом со страной, – бессудные аресты, массовые расправы – было лишь многоликим отражением давней драмы, проросшей, как ядовитое зерно, в судьбах тех, кто рукоплескал, – и даже тех, кто просто жил тогда, едва родившись.