Анна Матвеева - Спрятанные реки

До Сантьяго – чуть меньше сотни.

В городке Палас-де-Рей построен современный центр для пилигримов – какой-то уж слишком современный, поэтому мы с Соледад нашли обычный альберго, традиционно пахнущий ногами, и заняли две койки у окна.

Среди ночи кто-то заплакал. Я почему-то решила, что это плачет Соледад, и, лишь засыпая заново, поняла, что проснулась от своих собственных слёз.

В детстве мама каждый вечер заставляла меня мыть ноги в тазике – горячую воду у нас в квартире давали по графику. Поэтому мама согревала немного воды на плите и очень сердилась, когда я задерживалась с мытьём: ну стынет же, Оля!

В городке Лабаколья пилигримы испокон веку омывают ноги в реке – чтобы войти в Сантьяго чистыми. Толпа здесь собралась не хуже, чем на старте: всё потому, что на последней сотне к пути присоединяются те, кто не решился идти семьсот километров. Новенькие пилигримы выглядят такими свежими, задорными! Искренне восхищаются всем, что видят: отметкой в креденциале, цветком на обочине, собакой, купающейся в пыли…

К нам с Соледад меньше всего подходит определение свежие – мы обе худые, осунувшиеся и, несмотря на загар, бледные. Ракушка, привязанная к рюкзаку Соледад, бьётся при каждом шаге, как второе сердце.

Соледад рассказывает мне про святого Януария и его кипящую кровь. Про святую Риту, которую пчёлы кормили мёдом, и про святого Евстафия, увидавшего распятие в оленьих рогах.

Потом я закатываю брюки до колен, а Соледад по-крестьянски подтыкает юбку, чтобы не намокла.

Ноги блаженствуют в речной воде. Дай им волю – уплыли бы прочь.

– Исхиаподы! – вспоминаю я ещё одну ножную историю . Соледад поворачивается ко мне с тяжёлым плеском, как русалка. – Исхиаподы жили в волшебной стране, и у них была всего одна нога – громадная! Она росла прямо из середины тела, исхиаподы не ходили, а прыгали, причём очень быстро. Спать они ложились на рассвете – и прежде чем заснуть, обязательно поднимали ногу вверх: она дарила им чудесную тень в жаркий день.

Соледад смеётся, привычно пристанывая: этот стон – как гудок корабля перед отплытием.

– Знаешь, Олга, лучше бы мне разучиться смеяться, чем плакать. – говорит она, выжимая юбку, всё-таки успевшую намокнуть. – Все эти годы я за каждую улыбку прошу прощения у дочери. За всякий свой новый день перед ней виновата. За чашку кофе. За эту реку. За тебя.

Я хочу сказать: эй, ты не права – но слова вдруг застревают у меня в горле, и я сглатываю их, чтобы не поперхнуться. Потому что, эй, она права. Такие, как мы, не имеют права радоваться чашке кофе, прохладной воде или новому другу. С каждой нашей улыбкой память о мёртвых выцветает. И чем больше дней проходит, тем сложнее мне вспомнить те простые и важные вещи, которые, как я считала, никогда не забудутся.

Однажды в летний день я долго шла вслед за пожилой женщиной только потому, что у неё была такая же кофточка, как у мамы.

– Любовь родителей должна иметь чёткие границы, – сказала женщина-психолог на второй день нашей скайп-консультации. – Она не приносит сексуальной разрядки. Родители никогда не заменят детям мужей или жён.

– А любовь обязательно должна нести сексуальную разрядку?

– Конечно! – психолог улыбнулась, став, как выражается тётя Юля, поперёк себя шире. И снова шикнула на свою маму, не вовремя открывшую дверь в комнату. – Эгоистичный родитель привязывает ребёнка к себе. Разумный – вовремя выпускает его в мир.

Намокшие штанины приятно холодят ноги.

Сегодняшний рассвет мы встретили на Монте-ду-Гозо. По-испански это значит «Вершина радости»: велика была радость пилигримов в тот миг, когда перед ними открывался в конце долгого пути вид Сантьяго. Открывался, как книга в нужном месте – там, где спрятаны деньги или ответ на самый главный вопрос.

Три шпиля, силуэт знакомый и неведомый, ответ, который можно истолковать по-разному, приложить к себе, как подорожник к ране.

Отсюда до Сантьяго действительно рукой подать. О руках мы не говорили, вот завтра и начнём, сказала Соледад. Мы пойдём на край земли, он зовётся – Финистерре. И там всё начнётся сначала.

Но прежде следовало попасть на мессу для паломников, которую служат в соборе Святого Якова.

Мы вошли в город, когда солнце скрылось за облаками, и на миг вдруг стало темно, как в сумерках. На площади перед собором сидели и лежали пилигримы, кругом валялись куртки, палки, рюкзаки. Я увидела корейца в двух левых тапках, он кивнул мне и улыбнулся так, как умеют улыбаться только азиаты, – даже не всем лицом, а всей своей сущностью.