Константин Шильдкрет - Кубок орла

Разговор, однако, долго не клеился. Немка была уверена, что гость заговорит о Петре, но Меншикоз, к удивлению ее, даже не заикался о государе.

Допив вторую бутылку подогретого красного вина, он поглядел на этикетку и приятно осклабился:

– Добрая марка! Прусская.

– О, ви заграниц научилься наш язык? – удивленно сдвинула она подбритые золотистые брови.

– Куда уж нам! – смущенно отмахнулся Александр Данилович. (Он терпеть не мог, когда с ним говорили о грамоте, которая никак, несмотря на все его старания, не давалась ему.) – А только видывал я таковские бутылочки у посла прусского Кейзерлинга…

– У Кейзерлинг? – стараясь придать своему голосу целомудреннейшую невинность, переспросила Анна Ивановна.

Но от Меншикова не ускользнуло мимолетное беспокойство, отразившееся на лице немки. Он изысканно поклонился:

– У него… Отменная марка! Дозвольте еще единую опрокинуть.

– Я ошен прошю. На здоров.

Подняв налитый бокал, гость прищелкнул языком и вдруг рассмеялся:

– Был я, Анна Ивановна, у него давеча. И забавник же он! Так распотешил – любо-дорого! Виршу читал мне, да по-нашенски. Со смеху чуть не разорвало меня.

Александр Данилович отхлебнул из бокала и, кривляясь, прочитал:

– Ха-ха-ха! – захлебнулся он смехом. – Вот так уважил!

Все тело его содрогалось. Не смеялись только глаза. Они стали как будто глубже, темней, взгляд их пронизывал насквозь.

Анне Ивановне сразу стало ясно, зачем пришел к ней царев любимец. «Узнали! – помертвела она. – Все кончено. Он мне погибель принес».

– Узнали, голубушка, – точно прочитав ее мысли, подтвердил Меншиков. – Не обессудь, проведали добрые люди, как ты царя на посла променяла.

Бокал будто нечаянно вывалился из рук Меншикова и, стукнувшись о край стола, разбился; темным кровавым пятном расползлось по скатерти пролитое вино. Подвинувшись вместе со стулом вплотную к хозяйке, Александр Данилович спокойно, точно разговор шел о настоящем пустяке, продолжал:

– Человек я русский, нехитрый, лукавства не ведаю и зла ни на кого не держу. Весь я тут.

– Чего ви желайт? – едва дыша, поднялась Монс.

– Присоветовать вам желаю осторожнее в аморы играть. Ишь, ведь даже жалость берет, на чем поскользнулась. На ровнехоньком месте… Кого сей вирше государь обучил? Не тебя ли одну? А откель посол ее знает, коли, опричь государя да тебя, никому не может быть она ведома?

– Не я обучиль! – крикнула Монс. – Непрафда, не я!

– Ну, не ты так не ты… Мне-то что. А только хитер твой посол, да не очень. Он секретарю похвалялся, а секретарь медрессе [5] Медресса (метресса) – госпожа, любовница, возлюбленная. своей. А медресса второму полюбовнику своему, а полюбовник куме. Так и пошло.

«Что делать? Боже мой, что делать? – мысленно призывала Анна Ивановна Бога на помощь. – Все кончено, все…»

Александр Данилович заторопился:

– Разболтался я… Прощайте, Анна Ивановна.

– Затем ви пришель? Убить или помогайт? – вдруг спросила немка.

– Как прикажете, Анна Ивановна.

– Не надо шютка. Ви не может шютить, когда человек имейт большой несчастье. Я хочу, чтоб ви мольчаль… чтоб царь не знайт ничего. Ви будут мольчайт?

Александр Данилович высоко, в деланом изумлении, поднял плечи:

– Я? Да за кого вы меня принимаете? Да нешто я младенчик? Нешто дела не разумею? Хоть режь меня на куски, а я государю… – он проглотил слюну и сладко зажмурился, – я государю все расскажу. Как перед Богом!

Он вдоволь налюбовался отчаянием немки и прибавил:

– Едина дорога тебе очиститься перед государем моим – идти с послом под венец.

– Но ми с Кейзерлинг только это ждем, – встрепенулась Анна Ивановна. – Ми давно думайт, абер мы не знайт, как сказать это царь. Ми ошен боится.

Она опустилась на колени и, прижавшись щекой к сапогу гостя, позабыв гордость и честь, униженно заплакала:

– Помогайт нам! У менья много золот, брильянт. Я все отдам!

Расстались они задушевнейшими друзьями.

Всю дорогу, пока неслись сани к хоромам князя-кесаря, с лица Меншикова не сходила самодовольная улыбка. Жалел он лишь о том, что отказался принять задаток – бриллиантовое колье, которое со слезами навязывала ему немка. «Какого черта я вдруг ангела-бессребреника изобразил! – корил он себя. – От этакого добра, дурак, отказался». Но тут же он утешался тем, что всякому овощу свое время и что его от него не уйдет.