Константин Шильдкрет - Кубок орла

Поощряемый нарастающим любопытством царя, Дешин принялся восхвалять ум и находчивость Толстого. По его словам выходило, что Петр Андреевич «обворожил» всех ближних Ахмета, а те в свою очередь подзадорили духовенство добиваться у султана отмены «неугодного Аллаху» решения – засыпать Керченский пролив и тем запереть Азовское море.

Петр подозрительно прищурился:

– И духовенство вступилось за неверного гяура?

– Деньги, ваше царское величество, за кого хошь заставят вступиться. А к тому же посол при всех вельможах обетование дал, что примет закон Магомета, ежели Ахмет залива не тронет.

Государь молча вышел из терема и вернулся с золотым, в бриллиантах, медальоном.

– Тут мое изображение – пантрет по-иноземному. Отдай Петру Андреевичу. И скажи ему: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают.

Подали обед. Петр и Екатерина наперебой ухаживали за Дешиным. Подьячий много пил, добросовестно ел, но разума за хмелем не терял и лишнего не болтал. Это не понравилось государю. «Лукав, – морщился он. – Все у него во рту, как у купчин за прилавком. Что прикажешь, то и вытолкнет языком. И все больше отменное. Дурного будто и нет ничего».

Сидевший рядом с Екатериной Шафиров зорко следил за каждым движением царя.

– Так-то так, – вставил наконец и он свое слово. – Спору нет, умен Толстой. Только… Только ведомо нам, что червонцы, кои ему дадены для мзды вельможам турецким, по сей день в его мошне лежат.

Дешин не растерялся. Спокойно допив кубок, он вынул из кармана бумагу, перо и чернила – принялся за исчисления.

– Вот вам мшел, Петр Павлович, – сказал он и, сняв окуляры, бережно протер их кончиком скатерти. – Весь тут в цифири мшел-то. А к нему, будь ласков, погляди, сколь еще Петр Андреевич собственного злата прикинул.

Перекрестившись и тяжело вздохнув, Дешин низко опустил большую, в пепельных завитках, голову.

– А что Тимофей подьячий отписывал, – продолжал он после недолгого молчания, – то все облыжно. Злой был человек упокойничек. Язык турский познал и намерился было, конечно, басурманом стать. А как посол увидел, что Тимофей норовит от веры нашей и от тебя, государь, отложиться бесчестно, так немедля про сие духовнику своему обсказал.

– От кого ж узнал Толстой про окаянство Тимофея? – лукаво ухмыляясь, спросил Шафиров.

– Все через деньги… От них узнал, да… И, помолясь Богу, духовник позвал к себе тайно подьячего. «Правду ли про тебя говорят?» На что тот ответствовал ничтоже сумняшеся: «А хоть бы и так?» Петр Андреевич, в суседней горнице сидевший и все сие слышавший, открыл дверь и, вельми гневный, с кинжалом пошел на иуду. Но духовник для тихости крестом и Евангелием остановил посла. И почал увещевать Тимофея. До той поры увещевал, покуда дал Тимофей согласие приобщиться Святых Тайн…

– И приобщился? – спросила Екатерина.

– Приобщился и в тот же час, понеже заместо вина в чаше зелье было, помре.

– Ай и ловко! – воскликнул Петр, наливая два кубка. – Выпьем, Дешин, за упокой Тимофея!

Что-то ледяное и жестокое почудилось подьячему в словах государя. Но делать было нечего. Царь держал кубок у самого его рта. Запрокинув голову, Дешин опорожнил кубок до самого дна.

– Доброе ли вино? – расхохотался Петр.

Подьячий хотел ответить, но точно когти чьи-то вонзились в его сердце и потянули вверх к самому горлу. Его забил кашель. Бурно качаясь, уплыл куда-то ставший вдруг тесным, как гроб, и почерневший терем.

– Душ… возд…

К лицу подьячего склонился Петр:

– Сгинь, вор, как по вашим проискам разбойным мой верный Тимофей сгинул!

На мгновение рассудок подьячего просветлел:

– Перед Богом клян… верой и правд… служил…

Царь сам перенес Дешина на кровать.

– Будешь жив… То не смерть, а испытание тебе. Жив будешь, секретарь. Ныне и подьячих-то нет! Секретари ныне у нас. Жалую тебя секретарем, понеже верю и тебе и Толстому.

Вечером государь передал Дешину для Толстого дарственную на имение под Тулой.

Подлечившись, Купель ушел из Москвы. В ближних лесах он узнал от товарищей, что Памфильев с ватагой орудует где-то невдалеке от Казани.

Путь был опасный. Силы то и дело покидали станичника. Перед самой Казанью он свалился при дороге и уже больше не мог подняться. Ночь была темная, где-то далеко поблескивали молнии. В стороне послышался чей-то свист. Купель припал ухом к траве: «Так и есть! Наши!» И, с трудом приподнявшись, слабым, срывающимся голосом что-то выкрикнул.