Андрей Блатник - Ты ведь понимаешь?

Знаешь что? Я переела. Думаю, я больше не смогу есть, по крайней мере, какое-то время. И что еще мы с тобой можем делать? Ты же не обиделся? Ты ведь понимаешь?

Она нервничала, когда нажимала на кнопку диктофона. Городские мифы свидетельствовали, что он спит с каждой, пришедшей на его знаменитые курсы керамики, даже с теми, кому нет дела до мужчин, даже с теми, кому нет дела ни до кого. Что произойдет, когда они закончат интервью? Как он подступится? Его керамика выпячивала свои бока перед ней, чувствовавшей, что больше не может думать об этих откровенных, обнаженных выпуклостях повсюду. Городские мифы свидетельствовали, что она не спит ни с кем, даже с теми, кто не дает интервью никому, никому, кроме нее.

Улыбаясь, он сказал:

— Знаете, я вас всегда с удовольствием слушаю.

Ага, началось.

— Вы слушаете радио?

— Здесь, в мастерской почти всегда никого…

Уже подступается.

— …и мне нравится, когда в помещение проникает такой чувственный голос.

Ты и вправду думаешь, что со мной так же просто, как с любой другой.

— Дело в том, что я немного одинок.

Я готова согреть тебя, детка.

— Знаете, у меня было много женщин…

Знаю, знаю, все знают.

— …но ни одна не стала единственной.

Пока я не встретил вас, — скажет он сейчас.

— У вас же, говорят, наоборот. Не так много…

Не так много? О ком он вообще мог хоть что-нибудь слышать?

— …поэтому я уверен, тот, кто появится, окажется единственным.

А вы уверены, что это не я? — скажет он сейчас.

— Ну что ж, очень рад, что навестили. Когда-нибудь еще увидимся. До свидания.

Уже на улице она слушала запись, умные вопросы, уклончивые ответы, и не могла поверить.

Это было оно? Это?

Вернувшись, она произнесла:

— Извините. С записью не вышло. Что-то не так. Надо попробовать еще раз.

— Значит, ты много путешествовал, — произносит женщина, с которой мы познакомились вчера, три часа и некоторое количество рюмок назад.

— Много, — отвечаю. Я-то — да.

— Тогда ты ко всему привык, ничто тебя не может удивить, — говорит она.

— Вот именно ничто, — категорично утверждаю я, — я действительно уже ко всему привык, — ну, или что-то вроде того.

— Значит, — продолжает она, — если бы сейчас та девица у барной стойки сбросила бы с себя всё, всю одежду на пол — это было бы для тебя абсолютно обычным делом, сто раз перевиденным?

Я смотрю на ту девицу. Симпатичная, вполне, и не очень-то одетая, правда, пьяная в стельку, едва держится. Такая только саму себя сможет сбросить на пол.

— Это бы наверняка меня серьезно задело, — драматизирую я. — Ты ведь знаешь, есть границы, я же приличный человек, есть вещи непозволительные, эта нагота, заполонившая весь мир, это и вправду отвратительно… — я все больше нравлюсь себе, еще немного, и сам поверю в собственные слова.

— Брось, — подхватывает она. — Это всего лишь кожа, ничего особенного. Смотри.

Она задирает маечку. Под ней ничего нет, ничего, кроме…

Не могу смотреть, хотя было бы занятно, но… все могут увидеть! Она с ума сошла? Как это возможно — продолжают пить, а тот, за стойкой, споласкивать стаканы, а эта тут… Для них это нормально? Она всегда так себя ведет? Каждый раз с кем-то другим?

Сдержанная усмешка — только в уголках ее губ.

Когда я немного прихожу в себя, прекращаю оглядываться и подавляю смущение, она бросает на меня глубокий взгляд:

— Ну, а где тебе больше всего понравилось?