Алексей Винокуров - Ангел пригляда

– В Новороссию едем, солдатик? – спросил, улыбаясь добродушно, так что доступен стал сломанный мост в левой челюсти. – Воевать за правое дело? Зададим перцу укрофашистам!

И он воинственно потряс желтым от времени кулаком – большим еще, но уже хрупким, для задания настоящего перцу, увы, непригодным.

Был бы дед случайным прохожим, можно было промолчать. Безотказная тактика с компатриотом: раз молчишь, значит, человек особенный – начальник или даже из органов. Но ехать надо было почти сутки, и Рубинштейн почел за благо наладить какое-никакое взаимопонимание.

– К родным еду, – сказал он коротко.

– К дочке или внучке? – полюбопытствовал назойливый старец, разжимая кулак.

– Именно, – кивнул Рубинштейн, и озадаченный собеседник на время умолк, собираясь с мыслями: так к дочке или к внучке? Или сразу к обеим?

Народ потихоньку набирался в автобус. Публика все была потертая, мрачная, безрадостная, словно кем-то нарочно обиженная. Впрочем, Москва всегда была городом невеселым, а уж про Донецк, куда собирались ехать, и разговору не шло.

Спустя полчаса автобус, потряхивая на неровностях пассажирами, отвалил от автостанции. Двери закрылись, и внутри сразу запахло кислым, соленым, словно везли не людей, а огурцы или, хуже, селедку. Но Рубинштейн, убаюканный, ничего этого уже не слышал, потому что спал на своем поруганном сиденье чистосердечным стариковским сном.

Еще через пятнадцать минут на автостанцию въехал лиловый «Мерседес». Оттуда выскочили двое внушительных с желтыми глазами, дали круг почета по станции, убедились, что нужный им автобус ушел безвозвратно, снова загрузились в автомобиль и с ревом выехали на автостраду…

Юрий Алексеевич Суббота, штатный фрилансер глянцевого журнала «Другое», пробужден был ото сна варварски ранним звонком мобильника. Сон был смутный, мучительный, какой-то огромный – словно бы последний, который выпало ему видеть на своем веку. Правду сказать, необыкновенный был сон, в руку, наверное, только вот никак нельзя было вспомнить, о чем он.

Телефон все звонил, и Суббота, разлепив сонные вежды, скосился на часы – изумрудным пламенем укорно горели на них цифры 8.15. На душе сделалось тоскливо: знал Суббота, что не звонят так рано, чтобы сообщить радостную весть, а плохих вестей и без того было через край.

Трубка заливалась соловьиными трелями – тюить-тюить, Суббота глядел на нее хмуро, с отвращением. Не брать, может быть? А вдруг вести не только плохие, но и важные, пропустишь – каяться будешь, а уж поздно, поезд ушел, прокричал вдали гудок локомотива, рассек жизнь на было и не было…

Ко всему, смертельно болела голова, и, что хуже всего, болела уже привычно. Хмель теперь не выветривался из Юрия Алексеевича, разве только по недосмотру. А если вдруг и случалось такое, всегда наготове стояла бутылочка односолодового виски – ладно, не односолодового, обычного, дешевого, – откуда спасительный туман в голове пополнялся исправно. Головная боль была лучше душевной, предпочтительней – страдала одна только смертная плоть. Бессмертная же, по мнению многих, душа в эти мгновения сжималась, пряталась в потайных телесных полостях (пятки и прочее), не подавала признаков жизни.

С некоторых пор Суббота поверил, что если пить без остановки, душа не выдержит, уйдет в кому, а значит, не будет больше болеть. То, что вместе с душой может не выдержать печенка, а затем и весь бренный организм, его почему-то не волновало.

– Тюить-тюить-тюить! – из последних сил тянул свою соловьиную песню телефон, не хотел уняться, тревожил сердце.

– Вешайся! – с раздражением сказал ему Суббота.

Сказать сказал, но сам, конечно, понимал, что это только мечты и грезы: никогда бездушный прибор не кончит жизнь самоубийством. Именно за это и любили его дети и нувориши, и даже клали с собой в могилу – вдруг понадобится куда позвонить, а рядом безотказный друг.

Суббота со вздохом протянул руку, взял трубку.

– Си, – сказал, пусть думают, что тут итальянцы, может, беда испугается международного скандала, обойдет стороной.

Но беда не испугалась – в трубке откашливался знакомый баритон ответсека Алимова.

– Слушайте, Суббота, – проговорил он уныло, – у меня для вас плохая новость.

– Уж поверьте, ничего другого от вас и не ждал, – отвечал Суббота.

Алимов вдруг разозлился.

– Перестаньте хамить! – крикнул он плаксивым голосом. – Что же это такое, ни слова в простоте… Вы можете, наконец, вести себя прилично хотя бы раз в жизни?