Жан-Поль Дидьелоран - Вся оставшаяся жизнь

Двадцать минут спустя он, войдя в квартиру, поспешно выпустил кота из его узилища. Как и опасался Амбруаз, прием, оказанный бабушкой котяре, отлился в чеканный и не подлежащий обжалованию приговор, который было слышно, наверно, на всех этажах:

– Никаких хвостатых в моем доме!

– Но ты же, по-моему, не любишь собак? – возразил молодой человек.

– Одно другому не мешает, Амбруаз Ларнье.

Когда Бет называла его по фамилии, это не предвещало ничего хорошего.

– Да ты погляди, какой глаз злой. И еще ухмылка эта.

– Ну ты же прекрасно видишь, что это шрам.

– Может, и шрам, но морда все равно гнусная.

– Не ты ли, бабушка, всегда мне говорила, что с лица воду не пить?

– И все-таки, согласись, этот твой мордоворот нежности не внушает. И прекрати называть меня бабушкой, ты же знаешь, я этого не переношу.

– Пожалуйста, только на несколько дней, пока что-нибудь не придумаем.

– Хотела бы я знать, что тут можно придумать, при такой-то роже. Нет, а шерсть, ты только погляди на эту щетину! Сроду такого котищи не видела.

Означенный котище, вполне безучастный к напрямую касавшейся его беседе, в это время прилежно уминал миску сухого корма, которую Амбруаз насыпал ему по приходе. Под осуждающим взглядом Бет он поставил в коридоре лоток, вымыл инструменты и шмыгнул в душ. Она ждала его под дверью.

– И я не удивлюсь, если этот твой зверюга развел блох в том, что у него вместо шерсти!

– Так. Во-первых, это не МОЙ зверюга. Я все-таки не виноват, что кот предпочел свободу и мою машину окончательному укольчику, который ему заготовил ветеринар. Во-вторых, завтра прямо с утра сбегаю за средством от блох получше и обработаю нашего дружка, обещаю.

– И пусть даже не думает брызгаться по углам и метить территорию, я этого не переживу, и он тоже!

– Слушай, Бет, давай завтра поговорим. Мне бежать надо, не хочется опаздывать, они меня ждут. Вернусь не раньше часа ночи. Фар [3] Фар – бретонский пирог с черносливом. или куинь-аман? – спросил Амбруаз, подхватывая еще теплое блюдо, накрытое фольгой.

– Яблочный пирог, большего ты не заслуживаешь.

Он поцеловал мрачную как туча Бет и покинул бабушку и котяру, молча взирающих друг на друга.

В то утро появление Манель не было встречено ни “горлинкой”, ни “моей маленькой домашней феей”. Самюэля она обнаружила на кухне. Он безучастно сидел на стуле и с отсутствующим видом смотрел на большой голубой конверт, поверх которого лежали результаты анализов. Граммы и миллиграммы на литр, проценты, единицы, графики, разноцветные кривые. На столе высилась стопка снимков его мозга во всех возможных ракурсах. На нескольких виднелось более светлое пятно, похожее на глаз циклона посреди пейзажа в серых тонах. Даже не специалисту сразу становилось ясно, что этому мерзкому пятну нечего здесь делать, что оно совершенно лишнее. Манель тихонько отодвинула конверт и взяла руки старика в свои. Минут десять она утешала его, говорила, что все это еще ничего не значит, что надо подождать, сходить к специалисту, выяснить, что там такое на самом деле. Самюэль признался, что боль теперь никогда не покидает его черепную коробку. Что даже по ночам он знает – она здесь, притаилась за лбом и сидит на страже, выжидает, когда дневной свет набросится на его сетчатку, чтобы заявить о себе снова. Рассказал, как жуткий туннель МРТ заглотнул целиком его тело, а потом, когда обследование кончилось, человек в белом говорил какие-то слова, но он этих слов не понял, они все перепутались в голове. Манель представила себе, как старик выходит после этого испытания, огорошенный, потерянный, со своим голубым конвертом в руках, как он садится в медицинское такси и его везут домой.

– Когда вам на прием к неврологу? – спросила она.

– В понедельник, в три часа дня. Надо мне вызвать санитарную машину, – добавил старик бесцветным голосом.

– Я вас сама отвезу, – решительно возразила девушка.

Убирая бумаги, она увидела два слова, пропечатанные жирным шрифтом внизу страницы, словно приговор: мультиформная глиобластома.

Ключ от траурного зала, как и сказала по телефону похоронный агент, лежал под цветочным горшком на окне, выходившем во двор. Женщина уточнила, что дочери покойного принесут одежду в районе двух. Кардиостимулятор вынуть, добавила она и повесила трубку. Еще одна поборница языкового минимализма, с улыбкой подумал Амбруаз. Он вошел в помещение и направился к холодильным камерам. Нужный покойник находился во втором отсеке. Молодой человек потянул на себя скользящую платформу, расстегнул мешок и сорвал бумажку с именем и фамилией, прилепленную скотчем на дверцу. Серж Кондриё, 79 лет. Умер ночью во сне. Смерть имеет скверное обыкновение высасывать лица, превращать их в тесто и лепить заново на свой лад. С Сержем Кондриё она ничего не успела сделать. Лицо у него было умиротворенное, без всяких следов страдания. Полное впечатление красивой смерти, если смерть вообще бывает красивой. Амбруаз переложил останки на каталку и отвез в процедурную. Снимая трупное окоченение, он прочел на теле, в стигматах, оставленных жизнью, всю его историю. Повыше паха – старый рубец после удаления аппендикса. В основании шеи – едва заметный шрам от операции на щитовидке. Характерный след прививки БЦЖ на левом предплечье. От мизинца на правой руке осталась розоватая культяшка: две фаланги ампутированы, несчастный случай. Мозоли на ладонях ощущались даже через перчатки. Руки работяги, подумал Амбруаз. Обветренные щеки и глубокие морщины повествовали о жизни на свежем воздухе. Вздутие на коже под левым соском указывало на местоположение кардиостимулятора. Танатопрактик сделал надрез и приступил к удалению аппарата, который добавился к трем своим собратьям, уже лежавшим в пластмассовом контейнере; контейнер он опорожнял раз в неделю в специальный коллектор. Непреложное правило: никаких кардиостимуляторов в мире ином. Хоть в раю, хоть в аду, хоть кремация, хоть погребение – литиевым стержням там не место. Из траурного зала донеслись звуки шагов. Амбруаз на время прервал процедуру и двинулся навстречу двум женщинам лет пятидесяти, идущим по коридору. Лица усталые, но еще не печальные. В первые часы после смерти близким приходится действовать, и они иногда не успевают вглядеться в пустоту небытия. Предупредить родных, подготовить все для похорон с ритуальной службой, договориться со священником о дне и часе церемонии – все эти заботы и хлопоты на время оттесняют подступающие слезы. Забирая одежду, он утешал их, говорил, что уберет тело их отца самым тщательным образом. Та, что была с виду помоложе, вдруг сказала: