В зимнюю стужу трудно было скоротать время — ни тебе рыбалки, ни других дел, разве только нехитрая работа по дому: что-то вырезать из дерева, сложить очаг да поесть, не досыта, с таким расчетом, чтоб до весны дотянуть. Серые облака катились через Узедом к северу, где-то там расходились, и скупое зимнее солнце тратило свое тепло без особого толку — на воду. Дождило. Подмораживало. Вдали от берега, в мутных водах, замерли косяки селедки, рыбы тупо таращили безвекие глаза, открывали и закрывали рты, поглощая то, что предлагало море. Словно армии рыцарей в сверкающих доспехах, мчались на восток лососевые стаи. А на самом острове тянулись одинаковые дни, ничем не отличаясь от ночи — разве что слабыми попытками солнца развеять мглу.
Но вот в лесу зазвучала первая капель, запели птицы, вопли крохалей и чаек разорвали скованный морозом воздух, дни начали оттаивать, подпитываясь от силы солнца, разбухали, становились длиннее. И островитянам, которые тоже просыпались, потягивались, трещали суставами и сызнова выползали наружу — жилища требовали ремонта, поля — пахоты, — казалось, что наряду с обычными побегами весна принесла им новые гибриды цветов, возникшие в результате противоестественных скрещиваний. Начало происходить нечто неслыханное и тревожное — к островитянам стали являться те, кто прежде находился в приличном и надежном отдалении. Монахи.
Вскоре у каждого из жителей острова — мужчин, женщин, детей — появилась своя история о посещениях монахов. Они могли возникнуть в любое время суток и словно бы ниоткуда, передвигались исключительно группами и, пробормотав пару фраз, отправлялись куда-нибудь дальше, к очередному неприветливому островитянину. Со странным акцентом выговаривали они высокопарные и вроде бы лишенные всякого смысла приветствия: «Как поживает твоя супруга, твоя сестра, ее подруги?», «Во здравии ли твои батюшка и матушка?», «Удачной пахоты, пахарь!» Произнося эти фразы, они как-то странно оживлялись, непонятное рвение гоняло их по всему острову, люди отрывались от трудов и застывали в недоумении. Подозрительная история, неприятная. Чего им надо, этим полоумным?
Некоторые полагали, что причиной странного наплыва монахов была церковная десятина. По праздникам островитяне несли к воротам монастыря соответствующие дары: кто — цыпленка, кто — окорок, кто — полбушеля пшеницы. Но поскольку монахи до сих пор никогда не покидали монастырских пределов — разве только для работы в своем саду да на своем поле; поскольку лето было коротким, а земля — скудной; поскольку стада не отличались тучностью, куры сидели на яйцах, а быков требовалось кормить; и поскольку к тому же урожай ячменя никогда не бывал обильным, а островитяне все-таки предпочитали питаться, а не голодать, — десятина со временем все сокращалась и сокращалась. И получалось, что на этот не слишком успешный крестовый поход монахов все-таки сподобила десятина, или арендная плата, или еще какой долг, накопившийся вследствие грехов островитян. Но при этом в разглагольствованиях монахов — а от месяца к месяцу они все лучше овладевали местным наречием — отсутствовали всяческие намеки на десятину, аренду или грехи. «Как твое семейство, Хаазе?» — вопрошали они, а то вдруг заявляли: «Борозды у тебя, Ризенкампф, извилистые, словно угри». А как им не быть извилистыми, если бык давно окривел! Некоторые из островитян пытались избежать общения — так, дотронутся до шляпы, рукой помашут, и прощай. Другие же пускались в разговоры, угощали монахов пивом, а иногда и ветчиной. К концу лета детишки наловчились швырять в монахов гнилыми грушами, матери их извинялись, а отцы машинально здоровались, привыкнув к виду бродящих по острову монахов.
Мрачное предчувствие уступило место ощущению новизны, а последнее — смешанному с недовольством признанию, но вопросы оставались. Монахи появились здесь задолго до них, остров подарен им Львом, но ведь предыдущие триста лет они не предъявляли на него никаких притязаний, правда? Почему до сих пор они сидели у себя, носа не высовывали, а сейчас вдруг принялись везде расхаживать, вести эти бессмысленные разговоры, ради чего все это? С другой стороны, а почему бы им не расхаживать да не разговаривать? Но опять же: почему, для чего, с какой целью?
Небось завидуют церкви в Вольгасте, думала Матильда Брюггеман. Или в Штеттине, та побогаче будет, думал ее супруг. Нет, все дело в десятине, волновался Ризенкампф. В арендной плате — был уверен Отт; кто-то думал о грехах, милостыне, приготовлениях ко второму пришествию, о том о сем, о пятом и десятом или обо всем сразу, но каждое утро монахи, безо всяких объяснений, выползали из своих ворот и разбредались по острову. И хотя ничто в бесконечных приветствиях и в маршрутах монахов об этом не говорило, под их капюшонами, за бледными лицами и немигающими взглядами крылось что-то незнаемое.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу