Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

В этот день она пошла в школу попозже, к девяти. Дождливая, тусклая осень, среда, не обычный учебный день, а так называемое производственное обучение. Наташа была в группе радиомонтажников. Они сидели в особом классе с паяльником в руках и терпеливо лудили крохотные детали электрических цепей в радиоприемниках. Получалось так себе, небрежно, но кого это волновало? Радиомонтажницей Наташа быть не планировала. Они только что пришли с первой перемены, как дверь класса открылась, и Наташа увидела завуча по производственному обучению Владимира Абрамовича. «Наташа, иди сюда». Лицо у учителя было каким-то странным. Интересно, что им от неё надо. «Наташа, поезжай домой, у вас в семье несчастье», — тихо, но настойчиво сказал ей Владимир Абрамович. Наверное, надо было спросить «какое несчастье, что случилось?», но Наташа не спросила, и быстро одевшись, в каком-то странном оцепенении, поехала на автобусе домой. Хотя был разгар рабочего дня, родители были дома. Мама встретила её в коридоре, бледная, неестественно спокойная, и сразу сказала: «Таня пыталась покончить с собой, она выпила на работе дихлорэтан. Сейчас она в больнице». Наташа прошла на кухню и опять ничего у мамы не спросила. «Мы с папой поедем в больницу, а ты побудь дома». Тут Наташа заметила, что мама была в плаще. Она только кивнула. Родители уехали, потом отец поздно вечером вернулся, а мама осталась в больнице. Наташа так и просидела одна, ей никто не звонил. Отец ушёл спать, даже чаю не пил. Что же он ничего не говорит? Наташе про Танино состояние ничего не объяснили, но почему-то она точно знала, что всё очень плохо, а будет ещё хуже. В чём будет это «хуже» она не решалась даже подумать, все её чувства как будто выключились, Наташе было ни больно, ни страшно. Мама не приехала и утром, отец ушёл то ли в больницу, то ли на работу, ничего ей не объяснив. Он был какой-то пришибленный, молчаливый, и всё время прочищал горло, как будто ему там что-то мешало. А ей самой как быть? Вспомнив, что у них контрольная по геометрии, Наташа стала собираться в школу, но тут пришла тётя Ася и с порога заплакала: «Наташенька, какое горе, Танечка наша умирает. Хоть бы уже быстрее, бедная, отмучилась». Увидев, что Наташа стоит в школьной форме, она прервала свои стенания и по-деловому сказала, что ни в какую школу ей сегодня идти не надо. «Не ходи никуда. Будем ждать». Ждать пришлось ещё два дня. Мама, изможденная с чёрными кругами под глазами, приезжала из больницы. Родители закрывались в спальне, Наташа слышала мамины рыдания, папин тихий голос, что-то ей говорящий. При Наташе мама не плакала. На третий день она вернулась из больницы довольно рано: «Всё, Таня скончалась. Сегодня рано утром. Всё кончено. Ничего нельзя было сделать», — она тяжело дышала, и Наташу поразило мамино выражение лица, безразличное, какое-то замороженное. Мама легла спать, а папа звонил родственникам, в похоронную службу, на работу себе и маме. Суббота и воскресенье прошли как во сне. В квартире толпился народ, вездесущая тётя Ася разливала всем суп, какие-то другие тётки ездили на рынок, готовились к поминкам. На похоронах Наташа не была, слышала краем уха, что похоронили в Железнодорожной на Саввинском кладбище. Мёртвой сестру Наташа так и не видела и очень этому радовалась. Страшное, ужасное зрелище. Одно дело — Грушин из бараков в гробу, а другое дело её Татьяна. Нет уж, как хорошо, что её не взяли, она же ещё маленькая, она бы этого не вынесла. В день перед похоронами, Наташа видела через дверь плачущего на родительской кровати Таниного мужа Виталия, сестра называла его Виталька. Он лежал на смятом зелёном шёлковом покрывале, громко некрасиво с икотой рыдал, плечи его сотрясались, однако Витальку никто не успокаивал. Он тогда был в их доме в последний раз.

Наташа пошла в школу, ребята и даже Маша ни о чём её не расспрашивали, считали неудобным. Мама серьёзно заболела. У неё открылся застарелый плеврит, она месяцами лежала в больнице, сделали операцию и ей полегчало, хотя и не сразу. Жизнь вошла в своё русло. Наташе нужно было поступать в институт, и родители нашли ей репетитора по французскому языку. Куда поступать Наташа не знала и решила пойти в Иняз. Решение далось ей легко, в этот институт шла Маша.

Сейчас, когда Наташа думала о Таниной смерти и обо всём, что последовало за ней, ей было не больно. Ужас тех дней давно иссяк. Белые пятна давних тайн проступали в её умудрённом опытом сознании, хотя вряд ли кто-то точно знал, что там в Татьяниной жизни происходило на самом деле. Кое о чём Наташа могла только догадываться. С Виталькой всё, конечно, было неладно. Вряд ли Татьяна вообще его сильно любила, она скорее всего просто убедила себя в этом, чтобы согласиться на брак с ним и уйти наконец из дома. Уйти из их опостылевшей квартиры, от отцовских придирок, от его мелочных претензий, от хамства и бесконечных раздраженных криков. У Татьяны не было в маленькой квартире своего угла. Она спала в одной комнате с маленькой сестрой, отец рывком открывал в их комнату дверь и начинал визгливо и подолгу читать ей мораль. Он пытался не позволять ей встречаться с Виталием, орал про девок, которые приносят в подоле. Это из-за него она, такая способная, пошла на вечерний, чтобы зарабатывать свои деньги, он же всё чаще и чаще попрекал её куском хлеба, что она «живёт у него в доме и должна жить по его правилам». Как ей это надоело! Мама всё видела, но сделать ничего не могла. Со свекровью у Тани не заладилось сразу: почему не убрала, не сварила, не вымыла, не погладила, не подумала… Все её бесконечные «ты бы лучше то… ты бы лучше сё…» Виталий всегда почему-то брал мамину сторону, а если и не брал, то просил «не обращать внимания и не делать из мухи слона… и вообще, мама — пожилой человек». В свои 23 года Таня была довольно неопытной максималисткой. Со свекровью она жить не желала, Виталик стал ей противен, вернуться домой к собственным родителям и услышать отцовское «я тебе говорил», казалось невозможным. Поскольку Виталий папе не нравился, Таня в известной степени, вышла за него замуж назло. У них и свадьбы-то никакой не было. Так… Посидели с друзьями, родителей не приглашали, да отец бы и не пришёл. Рассказать о своём угнетённом состоянии Тане было некому. Смесь гордости с нежеланием признавать поражение, неумение говорить о личном, решать моральные проблемы — вот что это было. В то утро, не спав всю ночь, она поддалась импульсу, о котором, неимоверно мучаясь от непереносимой боли в обожженном пищеводе, она сто раз пожалела, но сделать уже было ничего нельзя. К ней пустили мать, отца она видеть не захотела. Татьяна была в сознании, просила её спасти, сделать хоть что-нибудь, потом она стала просить помочь ей умереть. И потом, после очередного укола промедола, она плакала и повторяла, что не хочет умирать, а мать сидела рядом, видела её мучения, но прочитав историю болезни, прекрасно понимала, что дочь безнадежна, что у неё началась агония. Она кричала почти до самого конца. На этом месте воображение Наташе всегда услужливо отказывало, последние эпизоды трагедии Наташа никогда не «смотрела».