Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

— Он что, умер?

— Ну да.

— Ну, что ж… забирайте, везите его в морг.

— Ага, сейчас… никуда мы его не повезем. Мне работать надо.

— А я что с ним буду делать?

— Как что делать? Вот тебе справка, вызывай перевозку. Куда теперь спешить? Оформи протокол происшествия. Что я тебя учу… ты, что новенький?

— Я тут уже больше года, но у нас никто не умирал. Они сразу приедут?

— Да нет… ночью, когда все вестибюли закроют. Как они носилки поднимут на эскалаторе средь бела дня? Не через туннели же их нести до люка. Так не делают.

— Ну как, он что здесь будет лежать?

— Полежит, что тут такого?

— Мне что надо его семье звонить?

— Да не надо. Это не твоя проблема. Сообщи начальству. Они по базе телефон пробьют и позвонят. Это делается официально. Ладно, ребята, пока…

Доктор подхватил свой чемодан, санитар — чемодан электрокардиографа и они побежали к эскалатору. Про Германа врач уже почти не думал. Он работал на скорой пять лет и давно привык к таким вещам. А что, мужик ехал куда-то по своим делам и вот так, сразу… без хлопот, не болел… не старый ещё, но… может так и лучше. Себя винить доктору было не за что. Санитару вообще было на всё наплевать. Очень уж он вчера с ребятами перебрал. В машине бригада, воспользовавшись, что не надо было под сиреной ехать в больницу, решила перекусить. Все спокойно съели по большому бутерброду и выпили кофе. Им предстояла длинная смена. Доктор вдруг вспомнил, что больного звали Герман Клюге, «умный» по-немецки. Какое это теперь имело значение?

Саша стоит на широком подоконнике перед двойной массивной оконной рамой. Зима, между рамами снег. Стекло снизу немного припорошено снегом, в комнате темновато, пол-окна срезает крыша гаража, но свет пока не зажигали. Саша смотрит туда, куда ему показывает бабушка. Саша маленький, в тёплых байковых шароварах и рубахе, на которую надета вязаная жилетка в полоску. Бабушка придерживает его сзади за спину и показывая пальцем на маленькую церковку наискосок от их дома, что-то ему про неё рассказывает. Саша слушает плохо, почти ничего не запоминает. Бабушка говорит, что это церковь, а для него дом как дом, но смотреть всё равно интересно, хотя этот дом для него привычен: приземистое здание, вытянутое в длину и выкрашенное жёлтой краской. Бабушка говорит, что у жёлтого здания был второй этаж, а сейчас остался один «подклет». Саша не знает этого слова, но так бабушка говорит, голос её тихий, напевный, она как сказку рассказывает… видишь, Сашенька… над подклетом там раньше были купола: четыре маленьких ярко-голубых и один посередине — золотой и на всех кресты. Приятно слушать бабушкин голос, но представить себе церковку у Саши не получается. Нет там сейчас никаких крестов, и куполов нет. Там люди работают. Саша много раз видел, как они идут на работу.

— Смотри, Сашенька, видишь во дворе могилки. Там семья Суворова похоронена, и сам Суворов. Он в этой церкви старостой был. Вот какое тут место. У нас как бульвар называется, знаешь?

— Знаю. Суворовский бульвар.

— Ну вот, молодец. А Суворова знаешь?

— Знаю.

— Ну, ну. Какой ты у меня умный мальчик. Ну слушай. Рядом с храмом была колокольня, по воскресеньям в колокола звонили.

— Как это?

— А так, мы недалеко жили, слушали, такой громкий звон, далеко-предалеко было слышно. Я молодая была.

— А потом? Куда они делись? Колокола?

— Взорвали, Сашенька, в 37 году. Тогда же и купола сняли.

— Зачем?

— Ну, зачем-зачем? Так уж. Храм не нужен народу стал. Но там, Сашенька, всё равно бог живет.

— А где бог?

Бабушка не успевает ответить, в комнату заходит мама, и бабушка сразу замолкает. Саша знает, что родители не любят разговоров про бога. Саша не настаивает, но про бабушкиного бога ему интересно, и он решает поговорить про храм потом без мамы. В 80-х храм Феодора Студита у Никитских Ворот был полностью восстановлен со всеми своими куполами и колоколами, но бабушка до этого не дожила. Да и Саша давно на Суворовском бульваре уже не жил, просто проходил иногда мимо их старого дома, всегда оглядываясь на их с бабушкой церковку, где «жил бог». Теперь Саша в это странным образом поверил. Сзади церкви всё ещё стоял их старинный двухэтажный дом, в котором Саша прожил до десяти лет, и хорошо помнил их захламлённую тёмную коммуналку на втором этаже. Четыре соседские семьи он тоже прекрасно помнил: молодая студентка консерватории, скрипачка Алла, её мама Эсфирь Борисовна, которую все почему-то называли «курочка». Тётки они были милые и добрые, еврейки, и об этом никто из соседей никогда не забывал. Впрочем, Сашина семья с Аллой даже дружила, и она принялась учить Сашеньку играть на скрипке. Проверяла его слух, хвалила родителям способности и настояла на занятиях, за которые не брала денег. Папа купил детскую скрипочку «восьмёрку» в большом Военторге, и Саша начал «пилить». Нет, ему скрипка совершенно не нравилась, но родителей он слушался, поэтому деваться ему было некуда. Тем более, что они всегда занимались у Аллы в комнате, там стояло старое чёрное пианино, на котором Саше хотелось научиться играть гораздо больше, чем на скрипке, но Алла говорила, что это потом. Эсфирь Борисовна, которую он ни за что на свете никогда не назвал бы в глаза «курочкой», угощала его каким-то печеньем, которого у них в семье никогда не водилось, и накладывала в розетку варенья. Кстати, впоследствии, когда Саша не мог не замечать обыденного государственного и бытового антисемитизма, он всегда, вспоминая Аллу и Эсфирь Борисовну, себя от антисемитов отделял, а когда надо было с охотой рассказывал о соседках по коммуналке, что вот, мол, я даже дружил… Так, впрочем, все антисемиты говорили, что была в их жизни некая соседка Розочка… но откуда Саша мог знать, что говорили другие.