Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

В последнее время Дима был всегда в плохом настроении, стало понятно почему: Мелисса дурила, даже сказала, что больше его не любит. Дима страдал, он не понимал, что он сделал не так, в чём его вина, какая муха жену укусила. Объяснить она ничего не могла, или не хотела. Надя считала, что эта сволочь — шизофреничка, или что-то в этом роде. Началась долгая и муторная процедура развода. Это тянулось так долго, что Дима в результате успокоился. Наде даже казалось, что сын снова к ней вернулся, стал прежним, перестал косить под провинциального простого американского парня. Мелисса сама подала на развод, получила больше половины Диминых доходов, дети жили с ней четыре дня, и три с отцом. С отцом — это означало с ней, с Надей. Насколько она страдала, что ей не дают внуков, она не принимает участия в их воспитании, настолько сейчас с внуками у неё был перебор. У Димы явно кто-то появился, он забрасывал к ней детей и немедленно уезжал, а Надя превращалась в няню, именно в няню, не в воспитателя-учителя. Она мыла, сушила волосы, меняла одежду, укладывала спать, варила каши и супы. Когда выходили гулять, Надя убеждалась, что дети вовсе не такие милые, какими они ей на расстоянии казались. Они бегали как бешеные и совсем не слушались, не хотели делать то, что она им предлагала. «Вот дикари… все в неё, в эту дуру Мелиссу. Их теперь не исправишь. Может у них у обоих синдром дефицита внимания? Немудрено. С такой-то мамашей», — Надя злилась. «Почему?» — спрашивали они. «Потому что я так сказала», — Надя страшно раздражалась и ловила себя на том, что от общения с любимыми внуками вовсе не испытывает особого счастья и удовлетворения. Она была запряжена в рутинную бабушкину жизнь и скучала по своей богемной свободе, которая её ещё недавно тяготила. Она ведь и с Димой подолгу не жила, он часто оставался с мамой. Раньше она располагала своими выходными, а сейчас… она тянула лямку. Как же это вышло? Даже собака, которую подарил ей когда-то Джим, теперь казалась сущей ерундой по сравнению с заботами о детях.

Дима так и не позвонил. Где он был, с кем, что делал? Да, зачем ему звонить? Завтра четверг, дети будут с Мелиссой, а ей он их привезёт в субботу, и начнётся суета с перебранками, её раздраженными требованиями говорить по-русски, требованиями выключить компьютер, вымыть руки, убрать игрушки, замолчать… Николай будет её игнорировать, а Саша крепко сожмёт рот и не будет есть кашу. Они поссорятся, дети не захотят идти гулять, даже начнут клянчить отвезти их к маме. «Никакой вам мамы!» — всегда было одно и то же. Надо было что-то в себе изменить, чтобы с внуками подружиться, но Надя не знала, что.

Наде очень хотелось спать, но она ждала звонка Джима. Он обязательно позвонит, ни разу в жизни не пропустил. Ага, вот он. Звонок в тишине квартиры показался Наде слишком резким:

— Алло. Да, мой милый. Да, я понимаю. Нет, конечно, не разбудил. Я ждала…

Джим объяснял ей, почему не мог позвонить пораньше. Да, знала она все его объяснения наизусть. Не мог выйти из дома. Сейчас он наконец взял собаку и вышел во двор, телефон у него в кармане — а вдруг позвонят с работы. Ещё какие-то ничего не значащие фразы, обмен ненужной информацией и наконец знаменитое:

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. Пока.

Обычное американское I love you… I love you back. И каждый пошёл ложиться в свою постель. Сколько в этом формальном признании в любви было любви, Надя не знала, но надеялась, что хоть немного, но есть. Засыпая, она по многолетней привычке подумала, что всё будет хорошо.

Доктор Кларинваль сидел на затерянной в густой зелени скамейке, пил кофе из картонного стаканчика и откусывал от большого сэндвича с ветчиной. За последние годы он научился позволять себе покупать еду в университетском кафетерии, в годы учёбы в аспирантуре он ел только то, что приносил из дому, цены в кафетерии были ему не по карману. Со времен аспирантуры прошло девять лет и Оливье заслужил наконец право на дорогой бутерброд. Посмотрев на часы, он с тоской подумал, что пора возвращаться в свой небольшой кабинет, чтобы отсидеть офисное время, когда студенты могли приходить к нему с вопросами. По опыту Оливье знал, что хоть один, но придёт, и придётся делать доброжелательную мину и поощрять чужую лень, которой Оливье не находил оправдания.

Февраль, второй семестр начался совсем недавно, о его окончании лучше было пока не думать. Было не холодно, с утра шёл дождь, но сейчас вышло солнце и лавочка высохла. Очень не хотелось идти в помещение, а что ему вместо этого хотелось бы? Куда бы он пошёл, если бы был совершенно свободен? Оливье вдруг подумалось, что он сейчас уже даже забыл, когда был совершенно свободен, и был ли вообще. Когда-то может в далёкой юности, о которой он уже почти не вспоминал: старый дом в Вогезах, и ещё один хороший и большой в Брюсселе, он живёт с мамой, бабушкой и дедушкой, а папа уехал, так как родители развелись. Ему 17 лет, он заканчивает школу, можно выбирать свой путь. Вот тогда он был почти свободен, но всё равно мучился, совсем не знал, чем заняться. Ну ладно, а если всё-таки поиграть в «свободу»? Минуя сидение в кабинете, сразу ехать домой? Э, нет, домой он бы ни за что не поехал, дома вроде неплохо, но в том-то и дело, что есть это «вроде». Дома Дженнифер, дети и всё непросто. Оливье напрягался, ему казалось, что самые его близкие люди не так уж и счастливы и он в этом виноват.