Эка Курниаван - Красота – это горе

Говорил он будто в пустоту, но поняли друзья-картежники, что слова его обращены к Шоданхо. Почти все собаки в Халимунде – аджаки -полукровки, Шоданхо их приручал и разводил еще со времен охоты на свиней. Давным-давно, когда принцесса Ренганис блуждала в туманных джунглях на месте нынешней Халимунды, ее сопровождал пес. Но разводить собак здесь первым стал Шоданхо.

– Надеюсь, это сплетни и ничего больше, – сказал наконец Шоданхо.

– Или очередная дочкина глупость, – сухо ответил Маман Генденг. Вспомнил он всех дукунов, которых обошли они в надежде, что дочь станет обычным ребенком. Одни отвечали, что она одержима злым духом, другие – что душа ее попросту не желает взрослеть: в шестнадцать лет ума у нее на шесть. Но слова словами, а помочь они были не в силах. – Сам знаешь, я троих учителей отдубасил, чтобы ее приняли в школу. – Ударившись в воспоминания, он потерял к игре всякий интерес. – Теперь и вы все станете над ней смеяться?

– Джокер – это же шут, как тут не посмеяться? – ответил Шоданхо.

Когда Маман Генденг шагал домой, с гор задул ветер и слышно было, как беснуются волны. Летучих мышей заносило, словно пьяных, а небо сделалось рыжим, как апельсин. Выходили из домов рыбаки с веслами, сетями и чанами льда, а навстречу им возвращались с полей крестьяне с серпами и пустыми мешками. Погода портилась на глазах, и Маману Генденгу стало не по себе.

Но когда он увидел свой двор, а в нем карамболу, цветущую вербену, раскидистое масляное дерево, на душе у него потеплело. Дом всегда служил ему убежищем от жизненных бурь, но на этот раз он застал жену в слезах над корытом с грязным бельем.

– Боюсь, она беременна, – с яростью сказала Майя Деви, всегда такая мягкая и спокойная. – Уже месяц прошел, а крови на белье все нет как нет. – С этими словами опрокинула она корыто.

Маман Генденг задумался.

– Если она и вправду беременна, значит, пес тут ни при чем, – сказал он решительно. – И если кто кого и изнасиловал, то не пес нашу дочь, а она его.

Получив от Мамана Генденга от ворот поворот, Кинкин пристрастился стрелять на кладбище бродячих собак из духового ружья. Он один поверил, что Ренганис Прекрасную изнасиловал пес, и, сгорая от слепой ревности, решил извести всех собак в округе. Если ни одного пса поблизости не было, он покупал у ворот рынка плакаты с собаками, развешивал на ветвях плюмерии и расстреливал в решето. Отец – единственный, кто знал о его странностях, – не на шутку встревожился.

– Что с тобой, сынок? – спросил он. – От собак вреда нет, кроме лая.

– Псы есть псы, – холодно отвечал Кинкин, даже не повернув головы, и еще раз прицелился в плакат, который слегка покачивался после очередной пули. – А один пес изнасиловал мою любимую.

– Где это видано, чтобы пес изнасиловал женщину? Или ты не в девушку влюблен, а в сучку?

– Довольно болтать, – осадил отца Кинкин. – Ступай домой, последнюю пулю я приберег для собаки, а не для тебя.

Стоило Кинкину влюбиться, и ореола тайны вокруг него как не бывало – во всяком случае, для одноклассников. В игры его никогда не звали, да он и сам сторонился ребят. Настоящие друзья его – куклы джайланкунг – никому бы не пришлись по душе. Даже за партой сидел он всегда один, потому что насквозь пропах ладаном, и к доске его не вызывали – вдруг возьмет да ответит голосом мертвеца? Все ребята знали, что на контрольных правильные ответы ему нашептывают духи, но никто не смел ни наябедничать, ни помощи у него попросить. В классе он был как пупок: все знают, что он есть, но никто не замечает. Так было, пока он не встретил Прекрасную.

Он увидел ее, когда она, новенькая, пришла в школу. Тогда впервые за девять скучных школьных лет случилось нечто из ряда вон – в кабинете директора завязалась драка, и ученики сбежались посмотреть. Кинкин, подоспевший последним, увидел, как какой-то верзила повалил на пол троих учителей, а те лепечут, что его дочери место в спецшколе для слабоумных, идиотов и дефективных, а тот орет – дескать, все с моей дочерью в порядке.

– Если моя дочь и отличается от других, то красотой: во всем городе, а то и в целом мире такой не сыщешь, – заявил отец девочки, свирепо глядя на трех распростертых на полу учителей и на директора, дрожавшего за письменным столом.

Девочка стояла за спиной у отца – ладная серо-белая форма только что из-под швейной машинки, еще пахнет глажкой, складки на юбке тщательно отутюжены. Косы до пояса, а в косах ленты – красно-белые, под цвет флага Индонезии. Туфли, как полагается, черные, носки белые, с кружевными цветочками по краю, но еще прекрасней наряда ее стройные ножки. Никакая она не идиотка, всякому понятно, даже Кинкину, заглянувшему в окно кабинета. Скорее, ангел, случайно залетевший в наш жестокий мир, – и Кинкин, едва увидев это чудо, голову потерял от любви. В школе он всегда молчал как рыба, но на этот раз, сраженный в самое сердце, подошел к девочке и спросил, как ее зовут. Девочка, стесняясь, указала на шеврон, пришитый к блузке справа на груди: