Фридрих Горенштейн - Том 2. Искупление

— Проклятый изменник, — сказал он вдруг незнакомым голосом, твердо произнося буквы, — предатель родины… Я с ним давно ничего общего… Он и матери изменял… Он… Он… — Голос Кима сорвался, перешел на торопливое шипящее бормотанье. — Мы с ним и раньше не жили… Я… У меня вообще, может, другой отец…

И тут он заметил, что один за столом. Вернее, он и раньше видел, что Майя слушает невнимательно, а затем и вовсе ушла, еще с самого начала, когда он лишь начинал передавать содержание недавно прочитанной брошюрки из серии «Библиотека приключений». Однако он продолжал говорить сам себе, словно играя с собой в прятки, не замечая одиночества, и от этого ему сейчас стало особенно плохо, потому что, если б его слушала Майя или пусть даже кто другой, тогда все, что он говорил, имело б хоть какое-нибудь объяснение или оправдание, ибо теперь совершенная им пакость становилась бескорыстной, а потому особенно невыносимой. Неожиданно Ким услышал поскрипывание лодочных уключин, что ясно свидетельствовало о болезненном состоянии, но безликие гости тоже встревожились, значит, поскрипывание нельзя было отнести ни за счет головной боли, ни за счет опьянения. Гости торопливо уходили, толпясь в дверном проеме, слишком узком сразу для шестерых. Ким встал, отвалился от стола, припал к стене и увидел странного человека, выезжающего из-за ширмы в кресле на колесиках, которые и издавали поскрипывание. Человек как раз поворачивал, придерживая одной рукой левое колесико и усиленно вращая второй рукой правое. Кресло скорее напоминало высокий стульчик для годовалых детей, только увеличенного размера. Концы подлокотников были соединены полочкой, мешающей выпасть из кресла вперед, другая полочка располагалась внизу, служила опорой ног. Человек был в военной гимнастерке, старой и застиранной, но чистой, аккуратно разглаженной, с ослепительно белым подворотничком. Гимнастерку перехватывал командирский ремень с портупеей. На человеке были синие галифе, заправленные в блестящие от гуталина сапоги. Он был такой же голубоглазый, курносый, как и Майя, редкие русые волосы слиплись на лбу, наверное, передвижение и особенно поворот потребовали значительных усилий.

— Матвей, — торопливо становясь меж креслом и Зоном, сказала Майя, — опять, опять… Ты ведь обещал мне…

— Подожди, — сказал Матвей, — я хочу извиниться… Сеня, милый, прости мне этот плевок… Ты достоин настоящего мужского удара… Не женской пощечины, а настоящего, кулаком в зубы… Мы б подрались, потом, может, стали б друзьями… Мой лучший друг… Покойник… Мы с ним тоже… Но я парализован… Ты сам это видишь, и потому плюнул… от бессилия… А не потому, что ты гадина, достойная лишь плевка.

— Что он говорит, — сердито крикнул Майе Зон, — увези его за ширму…

Матвей вдруг улыбнулся.

— Ты похож на литовского министра, — сказал он.

— Какого литовского министра, — крикнул Зон, — у него начинается припадок…

— Министра Литвы, — улыбаясь, повторил Матвей, — мы вместе работали… Человек он дрянной, ты все-таки немного лучше. Склочный, злой и землекоп никудышный… Но умница… Мы с ним сходились, толковали в свободное время… Буржуазной Литвы министр… Он Древним Римом занимался раньше… Я тоже, когда студентом был… До армии… Интересное дело. — Матвей сжал ладонями щеки. — Ты заметил, режим тирании возникал чаще всего от усталости, от стремления человека получить счастье наиболее простым, легким путем… Ты только не спорь… Я вижу, ты опять волнуешься… Дело не в спорах… Я над этим долго думал. Преклонение перед властью, если только оно искреннее, чисто и бездумно, приносит наслаждение необычайно сильное и значительно превышающее наслаждение властью, которое никогда не может достигнуть той полноты, того самозабвения… Искренний раб всегда счастливей своего господина, и одной из причин, толкающих тирана на репрессии и жестокости, причин подспудных, в которых он сам себе не признается, является его зависть к своим до глубины души счастливым обожателям… Тиран всегда глубоко несчастен…

Матвей говорил теперь, сосредоточенно морща лоб, изредка он прикасался пальцами к прилипшим прядям волос, точно хотел убрать их, но, забывая об этом, вновь опускал руки на полочку перед собой.

— Матвей Павлович, — сказал Зон, — я понимаю вас… Но поймите и меня… Поймите свою измученную сестру… Вы лицо безответственное… Но судьба вашей сестры для меня далеко не безразлична…

— Оставь, Сеня, сказала Майя, — ты волнуешься, и вы опять поссоритесь…