Фридрих Горенштейн - Том 2. Искупление

— По зубам хочешь? — спросил Ким, тяжело задышав.

— Ты не обижайся, — сказал Колюша. — Меня знаешь как купили… Я возле склада взрывчатки вздремнул, тепло там, а ребята кричат: «Лови веревочку»… Я вскочил и прямо руками… Понял, — он хохотнул, — ничего, сейчас мы с тобой пошухарим.

Колюша сунул руку за пазуху и вдруг вытащил полузадохшегося воробья с закатившимися глазками и судорожно открытым клювом…

— Это мужик, — сказал Колюша, переложив воробья в левую руку, полуживого. А это баба… Видишь, у нее грудка рябая…

— Зачем ты их? — сказал Ким. — Зачем ты мучаешь?

— Я их припутал, чтобы посмотреть, как они это самое между собой… Понял? Посадил в ящик из-под посылки… В крышке дырку проделал… А они, паскуды, забились по углам — и все… Может, они время выбирают, когда я на смене…

Он разжал ладонь. Воробьиха лежала, уронив головку, взъерошенная, вытянув лапки. Колюша подул на нее, воробьиха шевельнулась, дернулась и полетела, ударяясь о скалистые стенки, кровлю, падая, снова взлетая.

— У-лю-лю! — завопил Колюша и метнул второго воробья, который тоже полетел.

В шахтном полумраке, освещенном лишь двумя карбидными лампами, шорох крыльев и попискивание воробьев казались страшными и фантастичными.

— Это что, — хохотнул Колюша, — мы однажды коту лапы в скорлупу грецких орехов воткнули… И пустили… Он клоц, клоц по коридору, как конь…

Один из воробьев вдруг камнем упал прямо Киму на руку, прижался к ладони. Теплая мягкая тушка сотрясалась, наполненная, судорожным стуком. Воробей был еще молодой, с нежный желтеньким клювом. Расширенные от ужаса глазки его смотрели прямо Киму в лицо.

— Его надо вынести наверх, — сказал Ким.

— Сейчас, — сказал Колюша и неожиданно хлопнул Кима по ладони.

Воробей вылетел и исчез меж склизких бревен.

— Вот дает, — крикнул Колюша, — в камеру залетел.

— Болван ты, — сказал Ким.

— Ничего, — сказал Колюша, — у нас однажды крепильщик в камеру провалился… И не нашли… Что ты… Сто метров ширина, пятьдесят метров глубина… Понял? А воробей летать будет… Устал — сел, отдохнул… Там воды полно, может, червяки по стенам ползают… Сырость…

— Дурак ты, — тихо сказал Ким, — откуда здесь червяки… Это ведь недра…

Второй воробей где-то притих, они взяли карбидные лампы и пошли, оглядывая выработку. Воробей выпорхнул прямо из-под ног, он примостился у лебедки, она еще не остыла, и там было теплее. Колюша хотел поймать его каской, но воробей метнулся, ударился о скалу. С тихим всхлипом отслоился от кровли плоский обломок и тяжело упал, Ким успел прижаться к стене, а Колюша, пригнувшись, метнулся назад, перевалился через лебедку.

— Плюется, зараза, — поднимаясь и держась за ободранный локоть, сказал Колюша.

Ким поддел ногой обломок. К сырому кварциту прилипло красноватое, облепленное перьями месиво, несколько легких воробьиных перьев ветерок волочил по грунту. Ким и Колюша уселись на лебедке, поставив карбидные лампы рядом. По сторонам и сверху слышался треск, шорохи, иногда что-то сыпалось неясно откуда, иногда ухало коротко, казалось, вокруг идет жизнь непонятная и враждебная им, кто-то подползает, что-то готовится, и Ким с Колюшей невольно вздрогнули, одновременно прижались друг к другу.

— Ты на практике здесь? — спросил Колюша. — Ты студент?

— Нет, я работать буду, — ответил Ким.

— Кончил?

— Выгнали, — ответил Ким.

— У нас недавно из ФЗО тоже одного выгнали за хулиганство, — сказал Колюша, — он на Север завербовался… И я завербуюсь… Там деньги хорошие… Знаешь, — помолчав, сказал он, — тут бы подзаработать… Нам начальник за сегодняшнюю смену тройной наряд обещал… Приеду домой, к Насте пойду… Уборщица у нас есть в ФЗО… Она уже старая, может, тридцать лет… Или сорок… Ребята говорят, за деньги принимает… И приснилась она мне раз. А еще в автобусе, когда народу полно, обжиматься можно… Прямо к грудям как притиснет…

Колюша поднял кверху подбородок, зубы его поскрипывали, губы шевелились, тонкая цыплячья шея вздрагивала. Наверное, ему не было еще и шестнадцати, лицо его удивительно сочетало в себе порочность с чистотой ребенка. Сквозь пятна руды на щеках просвечивала розовая кожа, а с раздувшимися ноздрями, искаженными манящей щекочущей страстью, словно боролись по-детски голубые, прикрытые длинными ресницами глаза.

Лаз осветился, видно, вернулся начальник. Вскоре показались ноги, потом он вылез и присел на корточки. Лицо его было густо усеяно каплями пота.