Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

У противоположной стены на своем законном месте – верхней полочке шкафа – восседает Палейко, вперив взгляд в Северную Америку, на которую он с недоверием и изрядной долей скепсиса взирает своими большими белыми глазами, проступающими на фоне черного морковкообразного лица. Кристалл, впаянный у Палейко во лбу, светится, как маленькая звезда. Вот уже много лет он не произносит ни звука – и, я уверен, этого не случится уже никогда. И все же иногда мне кажется, что я замечаю, как его черные губы шевелятся и по комнате проносится еле слышный шепот:

– Ты не сможешь, Фил.

– Смогу, ты, чертов старый нытик. Настанет день, когда ноги моей здесь больше не будет.

– Что ж, поживем – увидим.

– Ничего ты не увидишь. Ты вообще видеть не можешь. У тебя нет даже глаз – только две белые кляксы на безжизненном черном фарфоре. Что может помешать мне уехать отсюда?

– Каждый следующий день, который ты проводишь в этом месте. Ты привыкаешь к тому, что вокруг тебя – маленькие человечки, и с каждым шагом ты все глубже и глубже вязнешь в их мировосприятии. Каждый раз, когда ты смотришь в свое большое окно, твой горизонт сужается.

– Не тебе судить. Я сильнее, чем тебе кажется, Палейко.

– Ты слабее, чем кажется тебе самому.

– Прости, друг, но я так не считаю.

– В самом деле? Ну, тогда слепец из нас ты, Фил.

Мне не по душе ни недоверчивый взгляд Палейко, ни его увещевания. Проще всего было бы пересадить фарфорового человечка так, чтобы он больше не мог видеть ни карты, ни, что было бы еще лучше, меня. Но я не делаю этого, потому что уверен, что Тереза подарила мне его из лучших побуждений. Тому, кто не в состоянии научиться следить за собой сам, так или иначе необходим надзиратель.

Библиотека Визибла огромна. Через двустворчатую стеклянную дверь в любое время года в помещение льется свет. Ее крупной сеткой рассекают белые рейки, лак на которых давным-давно треснул и осыпался. Сквозь мутное, сотню лет не мытое стекло на паркет опускается свет, разбитый на прозрачные колонны – лестница Иакова , как называет их Глэсс, потому что они напоминают ей сумеречные лучи, в пасмурные дни падающие на землю сквозь просветы в облаках, ощупывая ее, словно лазерными сенсорами.

Створчатая дверь выходит на маленькую террасу с мраморным парапетом. Три широкие ступени – и оказываешься в задней части сада. Ступени давно уже растрескались, и из них годами, а то и десятилетиями пробиваются терпеливые сорняки и угнездившиеся среди них хрупкие побеги плюща, добравшиеся до самых стекол и летом стелющиеся под дверью, как зеленый ковер. Зимой ветер наносит к стеклу столько снега, что из комнаты кажется, будто стоишь по пояс в сугробе.

Внутри вдоль каждой стены до самого – отнюдь не низкого – потолка возвышаются бесконечные стеллажи. Когда Глэсс только попала в Визибл, их полки практически пустовали, и на них не было ничего, кроме пыли и двадцати-тридцати до дыр зачитанных романов. Стелла не очень-то уважала литературу. Но когда-то здесь должны были стоять настоящие книги – в воздухе витал еле уловимый запах кожаных переплетов и пожелтевшей, траченной временем бумаги.

Стоило нам с Дианой обнаружить эту комнату, как мы тут же превратили ее в игровую. Мы чертили на полу классики, и под тяжестью наших маленьких тел от каждого прыжка половицы с непривычки издавали громкий скрип. Потом, когда азарт игры иссяк и нацарапанные мелом классики практически стерлись, я частенько приходил сюда один, вставал посередине комнаты и купался в лучах света, спускавшихся с небес лестницей Иакова. Мне стоило лишь закрыть глаза, как в моем воображении полки начинали заполняться, и, когда я вновь открывал их, видел, как на них теснятся кожаные корешки, каждый из которых – великое, еще не познанное сокровище.

Долгое время полки пустовали, как в тот день, когда я впервые их увидел. Редкие детские книжки с картинками, которые Глэсс приносила домой после работы, не могли в моих глазах удостоиться чести быть помещенными туда. Других собственных книг у меня не было. Романы, оставшиеся после Стеллы, меня в то время совершенно не интересовали. Тереза посоветовала мне утолить жажду знаний, распаленную сказками и историями, которые она читала нам поздними вечерами при свете свечей, в городской библиотеке. Уже некоторое время спустя я приносил в Визибл целые охапки книг, которые читал, сидя в старом винно-красном кресле, вытащенном на середину библиотеки. Это шаткое кресло стало моим троном, восседая на котором, я был создателем миров, я оставался недвижим, воцарившись в глазу урагана событий, развивавшихся перед моим внутренним взором во время чтения. Задние стенки стеллажей рассыпались в щепки под мощными ударами меча короля Артура и рыцарей Круглого стола; из высоких, величиной с дом, черных волн паркетного пола с ревом вздымалась белоснежная голова Моби Дика; жители страны Лилипутии цепляли мою одежду баграми величиной с булавочную головку, а на борту «Наутилуса» я бок о бок с капитаном Немо исследовал глубины холодного, населенного ужасными существами мира, простирающегося на двадцать тысяч лье под водой.