Андреас Штайнхёфель - В центре Вселенной

Глэсс на глазах расцветает от его странных чар, во власти которых, как я подозреваю, она все еще находится, – расцветает тихо, открывая дорогу внутреннему свету. Это можно заметить, лишь глядя на нее краешком глаза или обернувшись к ней, но еще не успев сфокусировать взгляд. Она счастлива. Иногда она бегает по дому, напевая себе под нос, и вдруг внезапно пританцовывает – раз, два. Или сидит в один из редких вечеров, когда мы дома одни, на сквозняке на веранде, завернувшись в шерстяной плед, и будто беспричинно улыбается чему-то, а может, всему мирозданию в целом. С каждым днем уходит ее вечная нервозность, до того всегда выражавшаяся в неугомонности или постоянной болтовне. На клиенток, о которых я не могу думать, не вспоминая при этом жуткую багровую полосу шрама на предплечье Гейбла, у нее остается все меньше и меньше времени. Несчастная Розелла с отломанным ушком и кривоватой улыбкой все больше покрывается пылью. Черный день, на который копила Глэсс столько лет, кажется, постепенно отступает в небытие.

Достаточно часто я даю понять Диане, что готов поговорить с ней, если ей это потребуется, но она не обращает на это ни малейшего внимания. Приходится утешаться тем, что ее саму тоже не очень-то интересует состояние моих дел. Однажды я случайно вижу ее через открытую дверь сидящей на кровати в своей комнате. Спина у нее прямая, как палка; позвоночник утоплен внутрь. Руки, как в ту ночь в полицейском участке, танцуют одна вокруг другой свой странный танец. Тогда они казались мне языками пламени, лижущими друг друга, – сейчас они словно вьют вокруг Дианы невидимый кокон, бесконечно медленно, как конечности животного, у которого замедлился обмен веществ в преддверии зимней спячки.

Как и раньше, она без конца уходит куда-то – ей одной ведомо куда – на свои долгие, одинокие прогулки, будь то солнце, ветер или дождь, и по-прежнему встречается с Корой. В школе я на переменах вижу, как она смеется рядом с другими девочками; возможно, это благотворное влияние ее подруги. Возможно, она все так же катается на автобусе, все так же пишет письма единственному адресату со странным именем Гиперборей, которое стирается у меня из памяти, как выцветают, должно быть, чернила внутри толстых конвертов, и возможно, это все, что ей нужно для счастья.

Между Дианой и Глэсс по-прежнему холодная война. Когда они встречаются, все разговоры ограничиваются обменом парой ни к чему не обязывающих, учтивых фраз. Создается впечатление, что ни одна из них не уступит другой ни миллиметра своего личного пространства. Состояние, которое я наблюдаю уже много лет. Теперь я начинаю привыкать к этому.

И Николас, снова Николас… Когда мы бываем вдвоем – в доме Терезиного отца или у меня, в его музей мы ни разу с тех пор не возвращались, – я рассказываю ему о Стелле, о Диане, о Глэсс, о Терезе и о Паскаль, на что однажды он замечает, что в моей жизни слишком много женщин и в отсутствие достойного мужского авторитета это может плохо закончиться. Что мне было на это возразить? Лишь признать, что по сути он прав и мне всегда не хватало в жизни настоящего отца – и не хватает до сих пор, потому что я понимаю: Михаэль появился в нашей жизни вполне вовремя для Глэсс, но уже слишком поздно для нас с сестрой. Что я, с другой стороны, не могу не признать, что у Терезы есть все основания считать мужчин абсолютно бесполезными существами , потому что за всю жизнь они так и не перестают быть детьми, потому что из-за страха быть ранеными, из-за глубочайшего ужаса перед жизнью как можно раньше сковывают свои сердца – и из-под этих ими самими созданных оков из поколения в поколение передают свою неуверенность следующим мужчинам. Ту неуверенность, что заставляет их срываться с места и самые важные моменты в жизни их жен и детей проводить как можно дальше в призрачной, самим себе внушенной погоне за спасением мира.

Я ничего не говорю ему из смутного страха его обидеть. Вместо этого я набираю воздуха в легкие и рассказываю ему про Кэт и про Гейбла, про врачебные обманы и про детей с кровью на руках, пустым и жестоким взглядом смотрящих из-под век с почти прозрачными ресницами, про медсестер, которые Господу нравятся, про призрачную библиотекаршу, про НЛО, пробирающиеся по ночам сквозь пелену из альбумина и нитрата серебра, про ямы на стройке, поглощающие толстых танцующих женщин в красных лакированных туфельках, и про мальчиков, молящихся на локоны мертвой матери.

– Раньше я считал, что судьба намеренно лишает меня тех людей, с которыми меня хоть что-то связывало. Анни, Вольфа, старого господина Трота…