Илья Ильф - Двенадцать стульев [litres, Полная версия романа]

Роман был написан в две недели и через полтора месяца увидел свет.

Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал в кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге писатель все время посматривал на задники своих калош – не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и стал ждать. Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он берег здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.

Шахов вошел в отдел быта редакции «Станка», в котором часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:

– Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, «милостивый государь» еще не растратился?

«Милостивым государем» в редакции и конторе звали кассира Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция, включая самого кассира, знала это.

Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел в кассу получать деньги за рассказ.

– Здравствуй, «милостивый государь», – сказал писатель, – ты, я слышал, деньги даешь сегодня.

– Даю, Агафон Васильевич.

Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш.

– Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята рассказывали.

– Написал.

– Меня, говорят, описали?

– Ты там самый главный.

Кассир обрадовался.

– Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.

Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом, которым он расписывался в ведомости, надписал на титульном листе: «Тов. Асокину, дружески. Агафон Шахов».

– На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя знать будет.

Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый шкаф на пачки червонцев.

Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли у открытого окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно сходивших с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы.

Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. «Старгородская правда» от вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все цыплята, яйца и маслины были съедены.

Оставался самый томительный участок пути – последний час перед Москвой.

– Быково! – сказал Остап, оглянувшись на рванувшуюся назад станцию. – Сейчас пойдут дачи.

Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи веселенькие дачки. Были среди них целыедеревянные дворцы, блещущие стеклом своих веранд и свежевыкрашеннымижелезными крышами. Были и простые деревянные срубы с крохотными квадратными оконцами – настоящие капканы для дачников.

Налетела Удельная, потом Малаховка, сгинуло куда-то Красково.

– Смотрите, Воробьянинов! – закричал Остап. – Видите – двухэтажная дача. Это дача Медикосантруда.

– Вижу. Хорошая дача.

– Я жил в ней прошлый сезон.

– Вы разве медик? – рассеянно спросил Воробьянинов.

– Я буду медиком.

Ипполит Матвеевич удовлетворился этим странным объяснением. Он волновался. В то время как пассажиры с видом знатоков рассматривали горизонт и, перевирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве при Калке, рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы, Ипполит Матвеевич упорно старался представить себе Государственный музей мебели. Музей представлялся ему в виде многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами стояли стулья. Воробьянинов видел себя быстро идущим между стульями.

– Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется?

– Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.

Не найдя поддержки, Ипполит Матвеевич принялся переживать молча.

Поезд прыгал на стрелках. Глядя на поезд, семафоры разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла. Трава исчезла – ее заменил шлак. Свистали маневровые паровозы. Стрелочники трубили в рога. Внезапно грохот усилился. Поезд вкатился в коридор между порожними составами и, щелкая как турникет, стал пересчитывать вагоны.

– Белый изотермический, Ташкентская, срочный возврат, годен для рыбы и мяса, оборудован крючьями.

– Темный дуб, палубная обшивка, мягкие рессоры, спальный вагон прямого сообщения.

– Дюжина товарных Рязано-Уральской дороги. Измараны меловыми знаками.