Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— А когда страшно, что ты делаешь?

— Кулаки сжимаю, дышу ровно. Когда страшно — главное, держать дыхание, ровное. Живот втянуть немного.

— Поняла.

— Смотри, страшно бывает иногда, а живем все время — это дольше. И работа помогает — врачу особенно трусить нельзя.

— Чего ты боишься?

— Не справиться, больного угробить, войны боюсь.

— А сам на фронт рвешься.

— А сам на фронт рвусь. Из интереса, профессионального. И чести. Как же ты умеешь заводить неприятные темы. Так себя противные дети ведут.

Он вынул из кармана узбекскую жестяную свистульку.

— В следующий раз, как противность одолеет — посвисти.

— Спасибо.

Свистулька была красивая, блестящая, раскрашена двумя неровными плосками — красной и зеленой. Краска уже слезала, оставаясь на пальцах цветными кусочками.

— Ты извини, мне не с кем поговорить больше, дома я примерная девочка.

Наконец и Лизин черед настал: санитарка просунулась в перевязочную, поманила ее: тебе, Лизанька, к Ильясычу идти, в партком. Не робей, не рогатый зверь.

Она бежала по лестнице, чтобы страх не успел зажать ее в долгом ожидании. Наоборот, скорей, встретить страшное, дать отпор, победить. Еще не ушло это пионерское победить. Но уже не так задиристо, чревоточило опытом. Случись война в ее пятнадцать лет, наверно даже рада была бы подвиг совершить и за родину умереть. Теперь ей двадцать два — и война пришла, и оказалась невовремя.

Кабинет Ивана Ильясовича Касимова был на втором этаже, небольшой, заваленный по углам ящиками, папками, коробками. Книжный шкаф — одна дверца со стеклом, другая закрыта занавеской.

Привычные портреты на стенах, Сталин в середине, по бокам Ленин и Энгельс почему-то. А Маркс где? Неужели нету? Есть, есть он, в книжном шкафу стоит, где стеклянная дверца, рядом еще с каким-то бюстом с острой бородкой. Дзержинский, наверно. Маленький такой. На другой полке стоял какой-то странный прибор — астролябия, похоже.

Заляпанный чернилами старый стол. За ним сидел маленький подслеповатый инвалид.

— Наверно, ногами болтает, до пола не достают, — подумала Лиза.

Иван Ильясович, начальник парткома больницы, был выдвиженец — национальный кадр, преданный сын советской власти в самой своей сути. Он с детства был ничейный, его отца, полуграмотного татарина, забрали открывать Соловки, в первой же партии забрали вместе с адвокатом, у которого он служил шофером. Лет десять назад от него пришла пара писем. А сейчас? Месит снег рваными сапогами? Или раскрошило его белые кости, прибитые к берегам большой земли?

Да и про мать он давно не знал ничего — отправила его к родным, потом их посадили, потом к другим в деревню. Пришли раскулачивать — пацана в заградотряд взяли, стрелял хорошо. Четыре года в седле, расстреливал почти каждый день. Кого у стенки в грудь, кого в затылок. По одной пуле на каждого тратил, не мучил.

После коллективизации он заскучал в небольшом степном городке охранником и захотел в ДОСААФ, с парашютом прыгать. Вот и прыгнул — обе ноги сломал. Кое как встал на ноги, с палкой ковылял.

Куда его теперь пристроить? Организатором, за столом сидеть и распоряжаться. У него получалось хозяйствовать, как требовали: сурово, за каждую копейку рвать зубами. Сторожевой пес, сам лишнего не откусит и другим не даст.

Он получил комнату, подушку-одеяло, а портреты вождей у него свои были.

По ночам ему снились шамкающие рты, сухие руки лезли, хватали за плечи, тянули к себе. Он кричал во сне: перестреляю, мать твою, тататататата! Прибегали разбуженные соседи с водой.

— Ильясыч, на, попей, кончилась война уже.

Потом он не мог заснуть, с рассветом выходил во двор, подтягивался на турнике, швырял гири, обливался ледяной водой из колонки.

Приходил на работу опрятный и свежий, носовые платки стирал каждый день — утирать лоб в жару.

Брала его зависть на молодых красивых, любил припугнуть, пошутить. Но с годами помягчел, не мстил зря.

Иногда ходил к базарным проституткам, иногда в больнице находилась просительница или жалеющая. Меру знал, не зарывался, страх не забывал его: сегодня ты, а завтра тебя.

Но летели дни, годы, в воздухе уже звенело войной, и завтра представлялось неизбежно печальным. Вечерами он выпивал стопку самогонки, слушал радио и читал газету. Читал долго, медленно, шевеля губами, потом ложился спать.

А сейчас он аккуратно перелистывал бумаги, смотрел на Лизу с вежливой улыбкой и молчал. Выжидал: сама спросит зачем позвал? Она молчала, руки начинали дрожать в карманах халата.