Лариса Бау - Памяти Лизы Х

Азазель легко охватил тело руками и отнес на стол.

— Вот тут положил, кызымка. Справишься?

— Справлюсь, идите. Спасибо, большое спасибо.

Хотела дать ему денег, он отказался — это у меня по должности их таскать.

В длинной комнате была раковина с краном, шланг, жестяной черпак.

— Смотри как надо, — в комнату возвратился Азазель, легко снял с него гимнастерку, штаны, накрыл полотенцем живот. Стал прикручивать шланг к крану.

— Нет, я сама, идите, спасибо, идите.

Она налила в черпак воды, поставила рядом. Стала мыть лицо платком, она никогда не видела его так близко, морщины, шрамы, распутывала его серые волосы. Приглаживала. Тело его было грязное, темное, очень худое, криво выступали перебитые ребра, дыра от крюка понемногу затягивалась кровяным сгустком. Она собрала его одежду, обмывала тело тщательно, осторожно, боясь причинить боль. Она ласково гладила его, впервые в жизни гладила мужское тело, властно, любовно, и в ней разливалась сладкая тоска.

— Ну что, кызымка? Давай побыстрей, стол на вскрытию ждут.

Она очнулась, подвязала ему челюсть платком, кое-как одела.

— Ты мой муж рыцарь, мой Вольдемар единственный.

Поцеловала в лоб.

— Там родственник с погребалкой приехал, — позвала ее санитарка.

Она вышла во двор. На улице за воротами стояли Ходжаевы рядом со стариком, который вчера отвозил тело. Повозка с деревянными колесами стояла рядом. Ишак мотал головой — одолевали мухи.

— На кладбище повезут сейчас, жарко, надо поскорее, портиться начнет, — санитарка подталкивала ее на улицу.

— А есть здесь лютеранское кладбище?

— Это как лютеранское?

— Где немцев хоронят.

— Есть, а как же, немецкие, армянские, все есть, все по-людски. Как жил согласно обычаям — так и похороним. Своя церковь была уних, но сейчас бога нет, и церкви нет. Немецкий квадрат ихнее кладбище называется, а где точно не скажу. Не была. А тебе зачем дочка про немцев знать?

— Да так, интересуюсь историей, историей города Ташкента.

К ним подошел пожилой загорелый человек, с темным кольцом на пальце, поздоровался: пастор Юрген.

Достал из портфеля черный шарф, крест на бечевке.

Неспешно приладил узкий белый воротник.

Взял книгу, там уже была заложена страница.

Принесли тело Вольдемара, завернутое в рогожу.

— Как вы сказали его зовут? — осведомился пастор.

Отпевал его прямо тут, у больничных ворот, вполголоса бубнил по-немецки.

Старик приладил тело, привязал, санитарка принесла оплетеную банку с водой.

Ходжаев дал денег старику, они простились с покойным и ушли, Лиза села на повозку, пастор пошел сзади, и они медленно покатили на кладбище. Путь был долгий, тяжелый, лепились мухи, она придерживала тело. Останавливались, старик поил ишака, пастор и Лиза пили воду, старик сорвал траву с мелкими цветочками, заложил за ухо и Лизе совал под нос: райхон, райхон. Лиза потерла в ладонях. Пахло нежно, горьковато, мятно.

На кладбище уже была вырыта яма, сбоку в ней торчали чьи-то кости, на дне собиралась вода. Возле ямы стояло ведро с известью и кирка.

Вдруг в ней проснулась ревность — кто там рядом с ее рыцарем? Она похоронила бы его в поле, под гордым деревом…

К ним подошел человек, ловко стянул тело с повозки, развернул и стряхнул его в могилу. Пастор запричитал молитву. Человек покидал известь из ведра и стал закапывать.

Старик закрыл ладонями лицо, молился на незнакомом языке, раскачивался, она думала, что надо сказать. Она впервые на похоронах. Что говорят? Погиб за правое дело? Смерть вырвала из наших рядов? Прими, боже? Или земля, прими?

Прощай, мой рыцарь ненаглядный!

Она пошла к кирхе. Там был какой-то музей, рядом с оградой несколько затоптанных могил.

Его не было здесь, никогда, или тоже приходил тайно к богу своего детства? Мать крестила его, целуя в лобик на ночь?

Она поцеловала его, умершего, холодного, сухого. Как мать? Как робкая влюбленная?

Она подошла к арыку, сняла сандалии и опустила ноги в ледяную воду, зачерпывала, плескала на лицо, на волосы.

Вот она и пережила свою первую любовь. Такую, какой она и должна быть — намек, касание, взгляд, ирония, слова — незначительные, случайные, которые потом, в одинокой темноте обретают множество смыслов и намерений.

Мой бедный рыцарь, поверженный одиноко ночной смертью.

— Ну вот, объявили. Война, с другом нашим и соратником Гитлером. И кем воевать будем? Кость армии уничтожил, осталось одно мясо, — сокрушался Ходжаев.