Лариса Бау - Памяти Лизы Х

— Собирайся поскорей, объясню потом. Так надо. Мама вернется, приедешь назад. Вот письмо, вот адрес, отдашь профессору Ходжаеву, он мой коллега, тоже историк, приятный человек.

— Куда я вдруг еду? Что на самом деле случилось?

— В Ташкент. Я не знаю, что случилось. Выяснится, скоро выяснится. Очень скоро выяснится, да.

Стукнул ладонью по столу. Непременно скоро.

— Почему маму вызвали?

Вмешалась домработница Пелагея: ну вызвали и вызвали, вызывают людей, мож, она врагов народа видала, или слыхала чего. Там и спросят. Иди собирайси, — легонько подтолкнула ее в спину.

— Когда ехать?

— Сегодня же, к вечеру поезд. Я занят сейчас, не мешай, потом поговорим. Иди собираться.

Легонько похлопал по плечу, как обычно, когда она приставала с вопросами, а ему надо было работать. Она не привыкла возражать отцу.

Лиза собрала чемодан — плюшевых мишек положила, фотографии, учебники и тетради. Села на кровати. Ей казалось, что она оглохла. Не слышала ничего, кроме биения сердца — в ушах, в голове, даже в горле. Спрашивать отца? Что спросить? Вдруг будет такой ответ, что мир перевернется. И не будешь знать, как дальше. И самого «дальше» не будет.

В страшные минуты она замирала. Не плакала, не хватала за руки, не дрожала. Замирала. В голове проносились удобные ответы: для твоего, Лиза, блага. Отец знает, как лучше. И учителя знают. И Он, кремлевский, знает, как защитить, если что. Настало это «если что», доверься. Она доверилась, вышла из комнаты с чемоданом и рюкзаком: я готова.

Отец решил, что домработница поедет с ней, а потом вернется в Москву, если будет куда возвращаться. Если отца заберут и квартиру опечатают, она поедет к себе в деревню. Лизе ничего этого не сказали. Домработница собрала свои вещи в узел, взяла лизину подушку. Повязала ей платок на голову, и платье для нее выбрали простое, старое.

Лиза простилась с отцом, впервые видела его испуганным, руки дрожали, глаза в слезах.

Спустились по черной лестнице, до вокзала шли пешком, а там сели в плацкартный. Отец подошел к поезду, издали помахали ему из окна.

В поезде было душно, Пелагея проворно пробиралась, искала место у окна посвободнее.

— Вот сюды давай. Подвиньси, солдатик, пристроим девочку.

Лиза села к открытому окну, Пелагея поставила ее чемоданчик рядом, накрыла его подушкой, втиснулась сама.

— Звиняйте солдатики, потесню, всем ехать надоть. Вы куды, родимые? — Завела разговор, леденцами угостила.

Солдаты засматривались на Лизу.

— Кто она тебе?

— Племянница. На комсомольскую стройку едет.

— А куда? Может, с нами по пути?

— Далеко, не твое дело, солдатик. Не ухажерничий, не про тебе девка.

Раньше Лиза ездила в пульмановских вагонах, где стены обиты потерным красным бархатом, в просторных купе. А тут дощатые засаленные перегородки, вонь, теснота, крики. Сжалась на лавке, не от страха даже, от странного оцепенения. Как в кино, когда смотрела на проносящуюся тенями по экрану чужую жизнь. Вот и сейчас смотрит из угла, не думая, что кино это надолго, на пять дней и ночей. И жизнь эта не чужая, а ее, Лизина, будет теперь.

Пелагея хозяйничала, достала бутылку с водой, хлеб, загородила Лизу широкой спиной: на, поешь быстро. Лиза жевала, запивала водой, смотрела в окно на мелькающие избы, лес. В лицо дул теплый ветер, шелестели разговоры, стук колес прерывали паровозные свистки.

Остаток дня пролетел, как во сне: ее торопили дома, на вокзале толкались, только к вечеру, среди полудремы под стук колес, она вдруг поняла, что та светлая жизнь, наверно, закончилась, оборвалась, отлетела. Закончилась совсем не так, как должна была: выпускным балом, прогулкой по Москве до рассвета, привычным Крымом на лето и университетом на Моховой.

Лиза проснулась от криков, поезд стоял на станции. Под окном шумели, она выглянула вниз. На платформе милиционеры били вора.

Ударили лицом о железную оконную раму вагона совсем рядом с ней, на платье брызнуло кровью, вылетели его раскрошенные зубы, один — золотая фикса. Пелагея быстро схватила золотой и сунула в карман, остальные стряхнула. Женщины визжали, мужики раззадорились: наподдай ему, так ему, так.

— Не смотри, Лизанька. Не наша забота.

— Солдатик, постереги чемоданчик, умою девочку.

Они прошли в тамбур, к сортиру. Поезд уже тронулся. В дыре в полу видны были летящие шпалы, на стене болтался ржавый рукомойник.

— Я не смотрю на тебе, ты пописий. Давай за руку подержу, — Пелагея бормотала, — вот она жИзня-то, папенька тебе жалел, берег, ну ничего, сборешь, комсомолка, молодайка…