Моника Хессе - Девушка в голубом пальто

Сохранилась ли у меня эта коробка? И узнаю ли я себя в этих письмах?

Моя жизнь – словно неряшливая комната, в которой выключен свет. Смерть Баса – темнота, и ее замечаешь первым делом. Сразу понятно, что что-то не так. Это горе заслоняет все остальное. Но если включить свет, станет заметно, что в этой комнате многое не в порядке. Вся посуда грязная. В раковине плесень. Коврик положен косо.

Элсбет – мой коврик, положенный косо. Элсбет – горе, которое я бы почувствовала, если бы все не было скрыто тьмой.

Дело в том, что Элсбет не умерла. Элсбет живет в двадцати минутах от меня, вместе с немецким солдатом. Она говорит, что любит его. Вероятно, любит. Я однажды встретилась с ним. Рольф красивый и высокий, с приветливой улыбкой. Он сказал, что все мальчики хотят Элсбет, и ему очень повезло, что она выбрала его. Говорил, что работает на какую-то шишку в гестапо, и я должна дать знать, если мне что-нибудь понадобится. Потому что друг Элсбет – его друг. Я пожала Рольфу руку, и меня чуть не вырвало.

Сейчас, когда я смотрю на эту школьную записку, кажется, будто включили свет в неряшливой комнате. В эту минуту меня не отвлекает Бас, и я снова вижу Элсбет.

Эта записка такая жизнерадостная! Точно такие мы писали задолго до войны. Мы гадали тогда, кто может нас полюбить, а кто нет.

Кто такие Элизабет и Маргарет? Может быть, бумаги другой ученицы случайно попали в конверт с работами Мириам? По-видимому, эти девочки – близкие подруги, но учатся в разных классах. Как мы с Элсбет. Я добавляю этот пункт к списку вопросов, которые нужно задать фру Янссен и кузине Юдит. Что еще я узнала о Мириам с тех пор, как впервые нарисовала ее воображаемый портрет? Это было у фру Янссен, почти сорок восемь часов назад. Мириам пользовалась популярностью у мальчиков. Она была хорошей ученицей, требовательной к себе и достаточно честолюбивой. Ведь она следила за своей успеваемостью и сравнивала с успехами одноклассников. Может быть, она была избалованной? В конце концов, родители подарили ей новое голубое пальто, когда порвалось старое. А ведь многие семьи просто починили бы старое пальто. Она… мертва? Или жива?

Она покинула дом, из которого невозможно было незаметно выйти: черный ход был закрыт, а за парадной дверью наблюдали.

Мириам, куда же ты ушла ?

Юдит и ее кузине повезло: у них есть дядя, который помог им получить место в Шоубурге. Евреям почти нигде не разрешается работать. Работа в театре, наверное, так же высоко котируется, как работа в еврейской больнице. Я слышала, там ставят особый штамп в удостоверении личности, позволяющий евреям находиться на улице после комендантского часа. А еще их не депортируют. Повезло . Теперь это слово означает лишь то, что в твоем родном городе тебя не хватают, как преступника.

Театр белый, с высокими колоннами. Когда я была здесь в последний раз, с семьей Баса, на фасаде висела цветная афиша рождественской пантомимы. Я подъезжаю к театру на велосипеде. Теперь фасад голый. Снаружи стоят два часовых, которые останавливают меня у двери и спрашивают удостоверение личности. Я не знаю, не навредит ли Юдит, если сказать, что я пришла на встречу с ней. Поэтому говорю, что принесла лекарство для соседки, которую прошлой ночью забрали во время облавы. При этом я указываю на свою сумку.

– Я всего на минутку. Мама сказала, что вы ни за что меня не впустите, – импровизирую я. – Она считает, что у вас нет таких полномочий и вам придется спросить у своего начальника.

Они обмениваются взглядами. Один явно собирается мне отказать – об этом говорит язык его тела. Я наклоняюсь с заговорщическим видом и понижаю голос:

– Сыпь в самом деле отвратительная. Я видела ее своими глазами.

Остается лишь надеяться, что часовые, как и все нацисты, безумно боятся бактерий. Я прикладываю руку к животу, словно от одной мысли о сыпи мне становится дурно. В конце концов один из солдат отступает в сторону.

– Большое спасибо! – благодарю я его.

– Только недолго, – приказывает он, и я прохожу с весьма деловым видом. Нужно запомнить эту новую уловку.

Первым делом меня оглушает запах.

Это пот, моча и экскременты, к которым примешивается еще что-то непонятное. Он окружает меня стеной, через которую не пробиться.

Что случилось с этим театром? Кресла вырваны из пола и сложены штабелями. На сцене нет занавеса – только веревки, с помощью которых его поднимали. Они свисают с блоков, покачиваясь. Вокруг темно, и лишь лампочки дежурного освещения светятся, как красные глаза. А люди! У стен – старухи на тонких соломенных матрасах. Вероятно, они спят здесь, потому что больше тут ничего нет. Молодые женщины примостились рядом с чемоданами. Здесь невыносимо жарко.