Анатоль Арм - Каток на кладбище [СИ]

— Я тут, барин, одну солдатку приглядел. Мы уж и сговорились.

— Егор, а как же баре в этом случае себя ведут?

— А что баре? Баре вольны хучь сто баб иметь в одночасье. Потому, запрета нету. — И то правда сказать, что с той поры, как Солнышко наше, Яромир-то Третий, в Александрову Слободу жить укатил, со всеми своими новопричниками. ..

— Постой, постой! — перебил я Егора. — Это что же за новопричники такие? И когда это произошло?

— Да тому уж три годочка минуло, как Государь наш учал чудеса-то творить средь дня бела и даже посередь нощи…

— И что же это за чудеса? — спросил я.

— Да, бают, будто бы Государю-то, назад три года, его болярин Федька Смоленский, из земель Франкейских каку-то чудо-машинку привез, которая, ну, все желания сполняет. В народе слух прошёл, будто телегу злата за её отдали. А продал её Государю какой-то колдун франкейский с чудным именем. Вроде как Ностердомус его кликали. А продал он машинку-то перед самой своей смертынькой. А иначе бы — нет никак!

— И что же эта машинка может? — спросил я.

— А брехали, будто бы она всё могёт. Вот только был ещё слушок престрашный!

— Какой? — спросил я у Егора.

— Ты, барин, меня-то не выдай; мы, Мефодьевы твоему роду уж давненько в услужении, а тебя я ещё в младенчестве в люльке качал, а как ты мальчонкой стал, так я тебе свистульки строгал. Уж больно охочь ты был, барин, в детстве до свистулек.

— Не бойся, я тебя не выдам. Но ты расскажи, что это за страшный слух?

— А вот, барин, что я слыхал. Дескать, ту машинку построил сам князь-богоотступник, кого ещё в народе Диаволом прозывают. И, будь бы, за ту машинку он тридесят монет берет, да гумагу заставляет кровью-то писать да подписывать. За енто он, посля смерти, душу-то и сцапает, окаянный!

— А что тебе ещё известно про ту машину? — спросил я.

— А то, барин, известно, что вот уже тому три года как зачудил-замудрил Государь. Все прежни-то законы перекроил напрочь! А народ-то стоном стонет и кровавыми слезьми умывается!

— Ну и какие же новые законы Государь ввёл?

— Ой, да и не перечесть все, хоть глашат-той третий год каждую седмицу на площадях и дворах их лает, а всё нам невдомёк, как правитель наш Великий, да до таких-то страстей господних докумекал?!

— Вот и придумал он, перво-наперво, новопричнину учредить и со своими верными болярами в Александрову Слободу умыкнул, а на Москве-то-матушке свово старшего воеводу-наместника посадил, чтобы тот, дескать, творил свой неправый суд. А тот-то воевода, бают, зверь лютый, уж сколько душ безвинных загубил, что тому и счет-то потеряли!

— А какие же ещё законы знаешь ты, Егор?

— Да вот, к примеру сказать, утреню и вечерню как теперь справляем?

— И как же?

— Да коли, сказывают, царь не спит, то и болярам и черни спать не можно.

— А как же об этом узнают?

— Да они голубей посыльных пускают и заране об каждом часу в утреню и вечерню знать надобно. Да в час этот в каждом граде аль селе из пушек палят. Ну тут, отец мой, и поберегись! Не то застукают неспящим, коли спать велят, так на кол и содют, болезных! А коли спать-то не велят, так и не моги, тады в котле со смолой заживо сварят.

— Ну а ещё что можешь мне рассказать, холоп мой верный?

— Так ить, барин, уж вечерять давно пора, а не то, из пушки-то саданут, так и спать с пустым пузом придется. Да и матушку-то тебе, небось, узреть не терпится.

— Ну, ты прав. Подай мне одеться.

Я облачился в бархатный халат с фалдами и тёплые туфли на войлочном ходу.

«Маменьку» я не сразу признал. Это была пожилая женщина со следами былой красоты на лице, уже почти вся седая, но одетая в шелка и бархат, с теплым чепцом на голове.

— Сынок мой родный, Толюня! Уж и не чаяла тебя в здравии добром узреть! Знать, сподобил Господь меня, грешную, в остатнем жизненном приделе благую весть такую получить! Дай же мне облобызать тебя!

— Спасибо, матушка милая, — ответил я.

Но сам так и не мог до конца понять, какое собственно, отношение я имею к этой старой женщине? Поэтому после сытного и обильного завтрака (хотя уже вечерело, но для меня это был завтрак), я отправился осматривать господский (то есть мой) дом.

Я приказал Егору сопровождать меня с тем, чтобы он смог делать так необходимые мне пояснения.

Дом был одноэтажный. Я насчитал в нем тридцать три комнаты. Как пояснил мне Егор, дворня жила в отдельной пристройке, во дворе. Рядом с конюшней. Дом был богато меблирован. Вся мебель старинная, массивная, с резьбой. В библиотеке книг было тысячи и тысячи. Много старинных фолиантов и даже инкунабулы. В галерее, в которую меня проводил Егор, на стенах висели старинные портреты, в основном, мужские. Как я понял, это, должно быть, «мои» предки.