Эржебет Галгоци - На полпути

— Сто пятьдесят деревень. И каждая была таким же крепким орешком, как ваша.

Мадарас пожал плечами.

— Знаете, в нашей деревне говорят: если башня дьёрской ратуши уже скрылась под водой, то у нас вода обычно доходит только до порога церкви… Иными словами, нет двух одинаковых деревень. Я ездил в несколько сел, где вы уже агитировали. Там всюду было за что уцепиться. Или народ бедный, или не умеет разумно хозяйствовать. Здесь по соседству, в Сентпале, взяли да объявили: с сегодняшнего дня у нас сельскохозяйственный кооператив и пусть никто пикнуть не смеет. Там, подальше, в Шокороальё…

— Скажите же наконец, что вам надо? — нетерпеливо перебил его Потьёнди, обеспокоенный этими тревожными слухами.

Мадарас бросил на него испытующий взгляд.

— Вы меня не знаете. Но это не беда. Я приведу к вам двадцать, точнее, двадцать пять человек, желающих вступить в кооператив. Самых лучших хозяев, малоземельных крестьян. Вы называете их середняками.

— Ну-ну.

— Но только с одним условием, если я буду председателем кооператива.

За время трехнедельной агитационной работы Потьёнди встречал немало таких, кто напрашивался в председатели, правда чаще всего то были люди, выдвинувшиеся после сорок пятого года.

— Гм… Погодите. Это не так просто. Во-первых, мы вас фактически не знаем.

— С того я и начал.

— Во-вторых, это не от нас зависит. По уставу члены кооператива выбирают правление на общем собрании. Мы не имеем права назначать председателя.

Мадарас выпрямился.

— Я не нуждаюсь, чтобы меня назначали. Народ выберет меня, только вы не вмешивайтесь.

Потьёнди не спускал удивленного изучающего взгляда с молодого крестьянина, Мадарасу было, наверно, лет тридцать пять, если не меньше. Среднего роста, стройный, он был одет на первый взгляд обыкновенно, но щегольские сапоги у него были с низкими задниками и мягкими голенищами, узкие брюки обтягивали бедра, как у танцоров, и поэтому он выглядел еще стройней, а под коротким пальто, которое он расстегнул, войдя в теплую контору, был поддет толстый модный свитер. Он держался непринужденно, слегка небрежно; видно, этот парень всюду чувствовал себя как дома и на телеге с навозом орудовал вилами так же лихо, как произносил бы речь в ратуше или отплясывал бы в «Гонг-баре». Лоб у него был чистый, высокий, глаза серые, с холодком. Он производил впечатление человека умного и вполне современного, но болезненно самоуверенного. Потьёнди тут же решил навести справки в сельсовете об этом самонадеянном типе. Конечно, не сейчас. Сейчас важно, чтобы люди вступали в кооператив. А если Мадарас приведет с собой еще двадцать пять середняков, то сражение выиграно. При последней мысли у Потьёнди затихла боль в желудке.

Он приветливо улыбнулся Мадарасу.

— А выберут ли вас? Мы вовсе не собираемся вмешиваться. Ведь мы уже усвоили, что сама деревня — лучший кадровик. Там все знают друг друга как облупленных; нам так не узнать человека, изучив его биографию на тридцати страницах… Вас как зовут?

— Даниэль Мадарас. А вас, товарищ?

— Потьёнди. Иштван Потьёнди.

— Ну, тогда поедемте со мной, товарищ Потьёнди. Прихватите бланки заявлений о вступлении в кооператив.

— Куда же мы поедем?

— На гору. Там в погребке уже собрались люди… Да не беспокойтесь, мы поедем на санях. У меня пара отличных коней. Породистых.

Вернувшись на рассвете домой, Дани разбудил мать. От него разило винным перегаром, но глаза были ясными, незамутненными, точно студеная вода.

— Ох, беда! — запричитала испуганно старуха.

— Какая беда? — Дани размахивал листом бумаги. — Идите, подпишите.

Мать испугалась еще больше. За последние десять лет в ней укоренился страх перед всякой бумажкой, поэтому она ненавидела книги, которые ее сын зимой дюжинами носил из клуба. В одной рубашке вскочила она с кровати и, отыскав очки, поднесла бумагу к лампе.

— За-яв-ле-ние о всту-пле-ни-и в ко-о-пе-ра-тив, — по слогам прочитала она. Ее смуглое морщинистое лицо побледнело, насколько оно вообще могло побледнеть. Она подняла на сына испуганный взгляд: — Ты хочешь вступить?

— Надо вступить, — невозмутимо сказал Дани. — Все уже вступили. Мы не можем оставаться в стороне.

— А я что говорила? Господи, боже мой! — прошептала мать.

Она свято верила, что нет на свете такой катастрофы, которая не грозила бы их деревне. Уже две недели жила она в постоянной тревоге и из-за этого не могла спокойно работать. Уже две недели собиралась она устроить большую стирку, каждый день включала стиральную машину, но не доводила дела до конца: то ей мешали агитаторы, которые приставали к ней со своими разговорами, то заходила какая-нибудь соседка, подруга, сестра, золовка или невестка, и они вместе кляли жизнь и стращали друг друга. Иногда она никому не открывала дверь, но и тогда впадала в такое беспокойство, что выключала стиральную машину и бежала к соседке, подруге, сестре, золовке или невестке, чтобы разузнать обо всем, что может повлиять на их жизнь. Конечно, пагубно. И вот теперь беда стряслась. Лицо старухи выражало такое отчаяние, что Дани пожалел ее. Он погладил мать по костлявой, натруженной спине.