Алексей Сальников - Опосредованно

«Как хорошо, что ты такой, Слава», – сказала Лена, беря его за руку, не в силах сдержаться, чтобы не взять, потому что вспомнила кружение одного из приходов за своим столом, в своем тогдашнем доме, когда листья проступали сквозь окно. Чтобы погасить смущение, Слава принялся говорить про то, что на самом деле многое меняется. Вот, мэр – женщина, газета «Право-плюс» перестала быть такой острой, потому что ее переформатировали в полуразвлекательную (он рассмеялся), Костик из «Пестрого зонтика» в Москву подался, торговые центры открываются, но это днем нужно тусить, а не как сейчас.

«Когда маленькая была, видела экранизацию Брэдбери про электронную бабушку, что ли, и там была такая широкая заводская труба, в телеспектакле сказали, что это фабрика облаков. Так вот, я вижу эту трубу в Тагиле, и для меня это до сих пор – фабрика облаков, даже не интересовалась, что это на самом деле. И со всем городом так. На таком тагильском скелете прежнего города все также у меня в памяти насажено, до сих пор на углу Мира и Ленина вижу призрак той женщины, что беляшами торговала из металлического ящика».

«И автовокзал совсем другой, а кажется, что тот самый, – сказала она, купив билет и будто опомнившись, что нужно говорить. – Когда с мамой ездили в Свердловск к дяде, тут на стене такая электронная карта была, а здесь, слева от дверей, два автомата для газированной воды стояли. А затем поехали к подруге в Камышлов, а тут такой буквально филиал ада был с мутными стеклами, сомнительными людьми, сыростью, даже зимой, и какими-то портянками пахло, разве что не ходили люди в зипунах, не искали с чайником, где бы кипяточком запастись. Нет, этот взгляд, мне кажется, никакими линзами текстов не исказить, что-то есть в сердцевине взгляда. И ты тоже там с этими здоровенными черными электронными часами на руке».

«Я их утопил чуть ли не вместе с собой, когда на пруду плавали и ребята лодку перевернули», – сказал Слава.

Она с удовольствием померзла еще, постояв со Славой на площадке для курильщиков, после чего, когда наступило время посадки, они стали торопливо обмениваться номерами телефонов, не сообразив в этой суете, что без проблем найдут друг друга в интернете, потому что выглядело это как прощание – что чуть ли не в другую страну отправлялась Лена или чуть ли не в какой-то дикой стране оставался Слава. «Обязательно надо тебя с Володей познакомить и с девочками, приезжай вместе со своими», – почти приказывала Лена в укорачивающейся до билетного контролера очереди.

«Я с удовольствием, но как вы им объясните наше знакомство?» – спросил Слава.

«Как-нибудь объясню», – сказала Лена.

«Как все же здорово про них сказано у авантюриста», – подумала она, засыпая в автобусе, а затем, проснувшись уже и угадывая приметы приближающегося Екатеринбурга, крутила в голове две строчки, что запали ей в память из стишков со второго листка, который дал ей Слава. Лене потом казалось, что именно эти две строки подтолкнули ее к тому, чтобы первым делом заявить Владимиру, они оказались вместе этим утром, что по-прежнему одинокую Машу, чтобы ей не было скучно, нужно свести с Дмитрием, хотя знакомство будет крайне сомнительным.

А затем она рассказала ему все. И про летнюю ночь, и про первую строку о воздухе и поезде, даже не представляя, что помнит едва ли не весь текст, и от этой первой строки довела свой рассказ до случая, что произошел буквально на днях, а Владимир сидел и слушал, чтобы сказать затем, непонятно что имея в виду – Дмитрия или признание: «Какой ад».

«Помоги мне, Вова», – сказала Лена. Ей казалось, что так подействовала эта медленная инъекция из двух строк умершего в канадской избушке стихотворца: «Что готический стиль победит, как школа, Как возможность торчать, избежав укола». Ей казалось, что именно этот укол и добил в итоге Снаружа, и она не хотела так. То есть вряд ли могла, но все равно не хотела.

Именно этот глупый, как бы летний, но уже почти осенний, ни такой, ни сякой день Лена то и дело вспоминала четыре года: пустой, огромный, лишенный стишков, полный мелкой суеты и некой совершенной ерунды, которая ее, тем не менее, не отпускала, не то что бесстрочно, а даже бессловесно вертелась в голове. А на пятый год сцепились вместе: дождь, зимняя электричка, чернила, бегущие по контуру и внутри Славы, то, что Владимир, когда разошлись гости, уснул самый первый, что сын не похож на Владимира, хотя на него похожи все остальные близкие, сон, порожденный цепочкой Блока, вечерние песенки, фотография у крыльца и первый приход под душным, как теплица, тополем. Многому в стишке нашлось место, даже Дмитрия Лена приплела в этот текст в виде хаотически шевелящейся тени на границе неонового света, и потому как это не холодок был, то успела еще подумать, пока предметы вокруг и удивленного Владимира, как пластилиновую аппликацию, размазывало куда-то вбок, и бок этот был сразу везде: «Долго же я эту ерунду писала, получилось, как у Димы, если он говорит».