Елена Блонди - Дзига [СИ]

Она засмеялась, насыпая Летучке еще сушки. Тот, ахнув, засуетился, сунул розовый нос, отпрыгнул и забегал вокруг, подбирая дальние крошки. Два Шпрота, не торопясь, сожрали его пайку, и Лета, отпихнув близнецов, насыпала снова, дожидаясь, когда Летучка закончит свои неотложные дела и соизволит, наконец.

— Справились, — отчитался Дзига, возвращая ей камеру, — а пошли вниз, к морю?

Она приняла привычную нетяжелую ношу, и прищурилась от блеска. Солнце прорвало серенький кисель, все вокруг сверкало, усеявшись мелкими каплями. Тонкие осенние паутины висели прогибистыми пунктирами белых искр от пламенных кустов скумпии к веткам старого миндаля.

— Красота.

— И чего ждала, спрашивается, — Дзига шел вниз, подцеплял ветки, обрушивая на ступени каскадики легких маленьких капель, — полдня дождем морочила, да ладно б еще дождь классный, а то мерзость какая-то.

— Хочешь сказать — все же я скисла погоду?

— Сама знаешь, что ты.

Лета хотела возразить, но передумала. А пусть будет, как он говорит. Возразила другое:

— Мне теперь, и не пострадать, что ли? А как же высокая тоска всякая? Я ж не девочка из анекдота, что постоянно бегает и смеется, бегает и смеется… Кирпичом стукнутая.

— Сравнила! Где высокая тоска, а где это вот, мокрое ползучее.

Он передернул мокрыми плечами плаща. Плащ был старый, рыбацкий, с большим капюшоном и длинный, блестел, как рыбья спина.

— У кого взял вещь, — строго спросила Лета, — у Ваграма стащил, из «Ястребиной бухты»?

— Не-а! У тебя из головы! Ты ж его не придумала, нет? Это твой плащ. Из кладовки. Чего смеешься?

— О-о-о, я вспомнила, как я его любила и перед зеркалом примеряла. А мама сто раз хотела выбросить, говорила — страшный такой, скрипит. И наконец, когда мы с работы собрались на дальний раскоп, кое-что там измерить, а заодно пикник, вдруг хлынул ливень, и я его надела! И прибежала на остановку. А наш шеф, мужчина модный и аккуратный, в поля надел лучшую свою джинсовую пару с ослепительно белыми кроссовками, я иду и вижу, как у него меняется лицо, когда он понимает — там, внутри рыбацкого плаща, его сотрудница, и никуда ведь ее не денешь… Разве что убить, и прям в плаще прикопать, на том самом раскопе, чтоб не позорила братство белых кроссовок и джинсовых курточек.

На пляже не было никого, только их смех над отсыревшим песком. И вода тихая, гладкая-гладкая. Хотелось придумать коньки и прокатиться до новеньких облаков, что поднимались, выпячивая себя из-за горизонта.

— Куда делся потом? — Дзига вылез из плаща, дергая плечами, сложил его, заскрипевший, на камень у воды. Подняв гладенький голыш, пустил блинчик.

— Ушел куда-то, наверное, все же выкинули, столько лет висел в кладовке просто так. Зато теперь пригодился, когда писала «Ястребиную бухту». Можно сказать, из плаща и выросла линия сюжета.

Лета тоже пустила камешек, но он, булькнув, бесславно утоп после первого же прыжка.

— А чего грустила утром? Я побоялся и приходить.

Она снова хотела ответить, да просто так, ведь бывает же — настроение… Но поняла — соврет, сегодня у грусти причина была.

— Я… я боялась писать, потому что не знала, о чем, и не знала как. Мне нравятся книги с сюжетом. Нравится строить дом текста. Понимаешь? Чтоб не просто красиво уложенные слова, верно схваченные картинки. Чтоб малое хорошо, соединяясь, складывалось в хорошо большое, чтоб очертания текста не уступали каждой его части — словам, образам, фразам. Не куча-мала, рядом с которой можно ходить, беря то картинку, то кусочек плитки, то резную деревяшку… И, покрутив, восхититься, сунуть обратно. Мне надо чтоб читатель ступил и вошел, ходил там внутри, и видел, что все на местах. Не потому что там бездушный порядок, а потому что эти места единственно верные для каждого элемента. Фу, не нужно это слово, не подходит, скажу проще, для каждой части — свое место в целом, единственно верное.

— Понял, да.

Камушки плоско уходили вдаль, цепляясь за воду. Не подскакивали вверх, а шли по линейке, один, за ним другой. И следом, снова неловко пущенный Летой. Она, говоря, посматривала, как Дзига плавно отпускает кисть, согнув запястье, и камушек сам вылетает из расслабленных пальцев.

— Ну, вот. А с тобой не так. С тобой я будто вернулась в самое начало, когда еще ничего не умела. И меня вывозил только талант. Я открывала главу и писала слово, любое. И вдруг вытаскивала из него первый абзац, и эти фразы чудесно продолжали тот же текст, от которого я еле оторвалась накануне, когда уже пальцы не стукали и глаза не видели. После перечитывала и удивлялась. И внутри себя ходила на цыпочках, чтоб не спугнуть…Потом я научилась работать. Как землекоп. От забора до обеда. И вначале, когда перестала летать с каждый словом, то испугалась страшно. Подумала — ну все, конец, я убила свое вдохновение! Стала унылым прозаиком, который вместо сверкания выдает на-гора отсчитанные строчки.