Виктор Гусев-Рощинец - Проселок

Глядя на них, Митя вспоминал себя — там. Всё было похоже — и непохоже в одно время. Он как бы зашёл с другой стороны и теперь увидел себя — карателем, и ужаснулся. Он давно уже признал правоту своего давнего друга, с которым еще в «школе молодого бойца» нашёл общий язык, хотя ничего, кроме этого непонятного «языка» у них общего не было. Тот парень к своим восемнадцати успел отсидеть в колонии за что-то, о чём не хотел рассказывать, и прошёл выучку у блатных, усвоив, по крайней мере, основные три «ницшеанские» заповеди: никого не бойся, никому не верь, ни о чём не проси. Был он, впрочем, из интеллигентной семьи, довольно начитан и мог поговорить о литературе. Сидящий в нём «юберменш» однако не защитил его от разболтанной, рассыпающейся на ходу армейской машины: за месяц до переброски в Афганистан его скопом избили «деды», и даже в самолёте он ещё жаловался на головную боль. Тогда же и сказал: сразу по прибытии перейдёт к моджахедам и примет ислам. Так он и сделал — исчез при первом же наряде, ушёл в горы.

А его заставили убивать. Ещё не быв тогда «юберменшем», Митя послушно принял правила игры — отвратительной и нечестной: он убивал по приказу, хотя единственный «интернациональный долг» — покончить самоубийством, если тебя посылают наводить порядки за пределы отечества. Так и сказал ему по возвращении отец. Правда, был пьян — от радости и «по случаю». А потом: «Забудь, что я сказал». Однако не извинился.

А как забудешь? И как сосчитаешь их? Выбиваешь дверь и обрушиваешь внутрь — от страха — шквал огня. А кто там есть, одному аллаху известно. Они тогда не называли это «зачисткой». Это нынешние придумали — радетели чистоты и порядка. И то верно: высшая степень порядка — кладбище.

Но сейчас он об этом не думал. Донимало сомнение: прав ли, не беря оружия? Ещё было время вернуть автомат в тайничок на передней двери, стоит только сказать Ахмеду. Да ещё приторочить там же «сумочку с лимонами» — на случай круговой обороны.

Нет. Он уже знает как это случается. Помимо воли, помимо сознания. Выхватываешь и палишь невесть зачем. Просто потому, что привык «хвататься за револьвер», когда что-то не по тебе, а если к тому перед глазами предстало воплощение подлости или хамства, или в чистом виде разбой, то палишь с белоснежной совестью. А потом выбрасываешь отработанный «инструмент» и удаляешься с гордым видом. Все русские киллеры — бывшие отличники советской школы, А того парня он видел недавно по телевизору в свите Тураджон-заде, вождя «оппозиции». Таджик таджиком. Нынешняя косметика всесильна. «Велла — вы великолепны.» Только глаза стали ещё хитрее.

— Ахмед, ~ сказал Митя, — я тебя понимаю. Нo зачем же, во-первых, швыряться деньгами, а во-вторых, я бы не пожелал тебе стать «военным преступником». Даже если… Рано или поздно ты обменяешь мальчишку на брата.

— Брата они убили, я знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую. Мы же близнецы, мы всё знаем друг о друге.

— Ещё раз тебе говорю: возьми себя в руки. Война не кончена. Мало ли что…

В разговор вмешалась Мария:

— У мальчика молоко на губах не обсохло. Его наверно ищет мать.

~ Ладно, он всё уже понял, — сказал Митя, — О деле, последний раз. Если через месяц мы не вернёмся, значит одно из двух: или меня схватили на «фильтрацию», или мы двинулись дальше, в Москву, в глазную клинику. Я, конечно, попробую сообщить, но ведь почта не работает здесь.

— Иногда что-то доходит, — сказала Мария, — я получила письмо из Сургута, от отца.

Ахмед первым поднялся из-за стола, бросил жене:

— Одевайтесь и выходите.

Пока Маша одевала дочку и давала ей последние наставления, мужчины прошли немного по улице. Больших разрушений не было. Село не бомбили, не обстреливали «градом». И всё равно почти в каждом доме, знали, есть жертвы. Убитые, раненые. Но так же как там, они не говорили об этом. Митя достал из кармана книжку:

— Читал?

Ахмед взял книгу, прочёл название, отрицательно покачал головой.

— Зачем читать? О той войне мы знаем от предков. Дед рассказывал. Бабушка. Все рассказывали. Всё знаем. Ну, давай, прочту.

Они повернули назад. Солнце теперь сбросило в низины остатки тумана и било сзади горячим светом, слепя отражёнными от крыш лучами. Глаза отдыхали на «зелёнке» — ненавистной там и такой задушевно близкой здесь. Обводя глазами лесистые, мягко очерченные склоны, Митя вдруг подумал: как заразительны слова! Кто принёс эту идиотскую «зелёнку» и поместил в местный словарь, произведя в нём ещё одно маленькое разрушение? Ведь пресловутый «образ мыслей» — это ничто иное, как слова, мысль образующие. Обыкновенное, тысячелетней давности слово «лес», так мягко звучащее по-чеченски — хъюн — вытеснило жаргонное словечко бесславных рейнджеров,