Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Так, сорока на хвосте принесла, – улыбнулся он своей широкой улыбкой. – Видели тебя, как ты огородами крался, доложили. Пока до работы время есть, думаю, попроведовать надо. Не зря же ты таился. Да и тут новости есть…

Мы вышли за ограду. Где-то на краю улицы пастух собирал стадо, хлопал кнутом.

– Пойдем в проулок, чтоб пошептаться – дело склизкое.

Я насторожился.

– Что за дело?

Паша отвернул взгляд.

– Не знаю, как начать. Но лучше от меня услышь, чем от кого другого…

Екнуло сердце: что, откуда? Пошел холодок по зашейку.

– Толки идут, что Катюху твою того, – Паша замялся, повел плечами. – Не то по согласию, не то ссильничали…

Он еще что-то говорил, а мне уши заложило звоном, разливная тяжесть потекла в ноги, а грудь словно опустела. Ничего там не ощущалось, и какое-то мельтешение в мыслях, образах…

– Кто? – едва разжались губы с затаенным придыхом.

– А иконниковские. Тут были, на празднике, в воскресенье. Песни пели, частушки под гитару, кривлялись.

– Говори толком! – съежился я в охвате новой беды, в захлебе не то от особой жути, не то от безысходности.

– Особо толковать нечего: мне сейчас не до праздников – полы настилаем в новой базе, не был там и ничего не видел. Федюха рассказывал, что больше этой самодеятельности из Изгоевки было, а те втроем на новенькой легковушке «Победе» приезжали из Иконникова. После концерта – танцы, тот гитарист сразу к Катюхе, а возле нее увивался Рыжий – он на второй день, как ты ушел, заявился. Совал я ему кулак под нос – морду кривит, а все свое. Решил не трогать до твоего возврата, поглядеть, что из этого вывернется. Да и Катюху проверить. Егоза – егозой…

Молчал я, глотая горечь, и зря говорят, что чувства не материальны – они превратили так радостно начавшийся день, мою крылатую осветленность в осеннюю пустоту, тоскливую дрожь, неотвратное сокрушение…

– Ну они и пригласили Рыжего и Катюху покататься. Федюха вроде отговаривал ее, да разве та послушается… Уехали куда-то за Агапкину рощу, подпили. Рыжий сковырнулся под кусты, а Катюху использовали. Затемно привезли к дому, чтобы никто не видел, и выпихнули из машины, а Рыжий оклемался только ночью…

Сжималось сердце, сжимались кулаки, горячие тугие порывы мести ли неизвестно кому, ухода ли куда глаза глядят от петли позора, захлестнувшей меня в некой причастности, взрывали душу, тянули в неизвестность. Но куда пойдешь, кому что скажешь?!

Паша понял мое состояние, взял под локоть.

– Ты это, не горячись. Узнай лучше у тетки Дарьи все. Она на другой день в сельсовет ходила, к Хрипатому, а Лиза подслушала, и пошли разговоры, не поймешь от кого: Хрипатый ли поделился с кем, Лиза ли, хотя божится, что никому не сказала ни слова, но разве можно им, вертихвостым сорокам, верить. Рыжий ли приврал что…

– Сам у Кати спрошу! – прошевелил я ошершавленным языком, холодея от одной мысли об этом разговоре: как в глаза-то глядеть? Как решиться на такой стыд? Где сил взять?..

– Не спросишь, – охладил меня Паша. – В те же дни тетка Дарья увезла ее куда-то к сестре в другой район, далеко…

Снова затуманилось яркое утро, поволокло дымку перед глазами, ослабли колени, а на сердце полегчало: не будет скорой встречи, не ослепит взгляда жгучий стыд, не перехватит голос от тяжкого разговора.

– Ты поразузнай, если горишь желанием, про то получше, – советовал Паша. – У деда спроси – он в доверенных у тетки Дарьи. А я пойду – поесть надо и на работу. Вечером приходи на улицу – будем разбираться. Сейчас Федюха марку держит за гармониста. В армию его берут. – Хлопнул друг меня по ладони и пошел, покачивая широкими плечами.

Как в полусне вернулся я в ограду, под навес, схватил самодельную штангу и стал поднимать в жиме: раз, другой, третий – мысли жестоко корежили душу, рисуя непристойную картину Катюхиного позора, и не погасить их, не отогнать, не увести на что-то другое. Слабли руки от этих пыток, кинул я самоделку на землю и за боксерские перчатки. Они там же, в сараюшке, на штыре висели. Надел их и зашнуровал с каким-то злорадством, кинулся к мощному стояку ворот и замолотил его: сбоку, снизу, прямыми… Какие-то лица замелькали перед мысленным взором, чужие, Рыжего, Хрипатого…

Но как подступиться к деду с таким щекотливым вопросом? Ну дружили, ну цвели в одном цвете, горели в одном огне, блуждали в колдовском мороке, ну и что? Не была она мне названной невестой – дитя еще, какое я имею право лезть в тот омут, в ту хмарь? И по раскладу рассудка получалось, что никакое. Но душа взрывалась молниевой вспышкой, едва прорисовывалось лицо Катюхи, памятью оживлялось прикосновение ее горячего тела. Волей-неволей кидал я на деда вопрошающие взгляды исподтишка, и он уловил их, долго теребил усы, вздыхал, потом решился: