Лев Трутнев - Живи и радуйся

Темнота полыхнула перед глазами, колючий озноб прошел по хребту, и пока я приходил в себя, заготовитель и второго волчонка убил таким же способом. Наполовину скрывшись в норе, он шарил там, а я, потрясенный злой жестокостью, старался не глядеть на волчат с окровавленными головами.

– Ты же говорил шесть. – Степин полез из норы. – А где они?

Я молчал, не понимая его.

– Унесла, сука! Успела! – отряхнув ладонь о колено, Степин вырвал у меня из рук мешок и покидал туда мертвых волчат. – Ну вот что, будем искать новое логово, перепрятала она их…

Но я, плохо слушая Степина, жалел, что рассказал ему про свою находку. Меня жгла жалость к маленьким, так зверски убитым волчатам…

К концу месяца дед собрал мне небольшую косу. Полотно для неё он нашел где-то в сарае, из старых еще запасов, а на черенок взял высушенный до костяной твердости березовый шестик.

– Вот, Ленька, – показывая мне косу, с теплинкой в голосе, говорил дед, – твоя будет лет на пять, пока не станешь осиливать большую литовку. Отобью лезвие на бабке и будет резать траву, что бритва. Полотно-то у неё еще с царских времен, из особенной стали, не то что теперь. Видишь вон на пятке выбитый двуглавый орел? Это царский герб…

Мне было радостно: и оттого, что дед, сделал мне косу и считает меня доросшим до настоящего косаря; и оттого, что коса особенная, царская; хотелось и показать себя в серьезной работе и помочь деду наравне со взрослыми.

– Как разрешат покос, – дед с улыбкой поглядывал на меня, – так мы с тобой и подадимся на луга. Тяжеловато будет – да на корову с овцами все равно набьем. Копен сорок поставим, а ближе к осени начнем сено на тележке домой перевозить…

Я прикидывал в уме: «Это сколько же нам с дедом предстояло работы! Справимся ли? Матушка и Шура не в счет – они в колхозе. Кто их отпустит на свою работу… Еще и дрова на зиму надо заготавливать. А там школа…»

Тревоги, тревоги. Сердечный надрыв.

Недели через две-три после того разговора, началась сенокосная страда, и колхозное руководство выгнало на заготовку сена всех, кто мог работать, включая школьников. Меня дед не пустил. Разговаривая с Разуваевым обо мне, он пояснил:

– У меня обе дочери работают в колхозе без отпусков, а этот пусть мне помогает. Один я не управлюсь со своим сенокосом.

– Все о себе печетесь, – Разуваев поджимал и без того тонкие губы, – а общее, значит, пусть под откос идет.

– Не больно велика потеря без моего внука, а вот нам, если останемся без коровы, придется «матушку репку петь».

– А, хрен с вами! – Разуваев отмахнулся и хлестанул жеребца плеткой.

В день-два я освоился с косой и, следуя за дедом, стал выводить более-менее ровные рядки без огрехов и земляных выхватов.

Выходили мы с дедом из дома на восходе солнца, чтобы еще по росе, до жары, сваливать умягченные влагой травы в валки, а когда изрядно припекало, подавались в тень от кустов и, перекусив, дремали или разговаривали до спада жгучего зноя.

Первое время у меня к вечеру в руки и в спину натекала болезненная тяжесть, а дней через пять стало легче, привычнее.

Косили мы траву в приозерных лугах, и в полверсте от нас, на взгорке, нет-нет да и появлялась стая серых журавлей. Они прилетали откуда-то ни то пастись, ни то на отдых, и почти до вечера темнели вдали расплывчатым пятном. И так все дни, пока мы укладывали сочную траву в ровные рядки. Дед, как-то в очередной раз поглядев на увал, сказал мне:

– Видишь, журавли гуртятся на взлобке. Улетают куда-то поутру и к обеду возвращаются, оставляя на облюбованном месте сторожа. Ты бы попробовал его обмануть и подобраться к тем вон кустикам, что неподалеку от выгора. Глядишь – и стрельнул бы одного долгоногого, когда они вернутся, а то мы на одной лебеде скоро литовки не протянем. Да и тебе расти надо – кожа да кости остались, смотреть горько. А журавль – это тебе ни утка какая-нибудь – в нём мяса почти с полпуда будет. Да и упитанные они сейчас. С неделю можно добрый навар хлебать…

Я и вправду всегда видел одного журавля, остававшегося на старой гари, после того как улетала стая. Он находился на самом высоком месте и, прохаживаясь туда-сюда, словно бдительный часовой, подолгу обозревал местность, вытянув и без того длинную шею.

– Да, обманешь такого, – засомневался я в дедовой затее. – Он вон какой высокий, да еще на бугре стоит – все видит.

– А ты постарайся. Ползком по траве, да за кочками, к кустам. Вдруг получится.