Лев Трутнев - Живи и радуйся

После рассказа деда о поездке в северные края за хлебом, меня долго жгла мысль о гармошке. Я и деда подстрекнул к той затее, и Шуру уговорил поспрашивать подруг и одноклассниц про гармошку. Но все напрасно – гармонистов в деревне было раз-два и обчелся, да и те воевали. А гармошки их берегли как святыню, не подступиться. Даже у погибших. И Ван Ваныч развел руками, когда я ему сказал о своей мечте.

– Чего не достать, так недостать. Гармошка – инструмент дорогой во всех отношениях: и по деньгам, и как память. Я знаю, что у Сусляковых хозяин погиб на фронте, и гармонь у них осталась, да Федя сам учится играть, не даст. Я разговаривал с его матерью, чтобы вы вместе гармонь осваивали, да она замахала руками: «Не, не – испортят!» Не подступиться.

– А как вместе? – не понял я.

– Ходил бы к ним вечерами и учился…

И все же Ван Ваныч отвлек меня от той мечты: на одно из наших занятий музыкой он принес гитару и немного поиграл. Меня и бросило в азарт: освоить гитару! Загорелся, да не тут-то было: пальцы мои еще не доросли до гитары, и пришлось только глядеть, как Ван Ваныч играет, да слушать.

– Не горюй, – утешал меня он, – через пару лет дотянешься и до её струн. Научу тебя, что сам умею.

Так оно потом и вышло.

А на вечере, посвященном женскому дню, я сыграл на мандолине «коробочку» и русскую плясовую, и удачно, что еще больше подтолкнуло меня к занятию музыкой.

Чаще и чаще стал я оставаться в школе после уроков, и, хотя чувство голода отзывалась сосущим нытьем под грудью, пытался постичь гитарные приемы. Пусть в малой толике, больше зрительно, чем теребя струны, но все же с пользой, пошагово двигаясь к заветной игре.

А весна катилась в разворот. Осели сугробы, наметенные у заборов и палисадников, на дороге и в низинах заблестели лужицы, ощутимым теплом повеяло из степных далей. Вот-вот должны были появиться жаворонки на припеках, а за ними и лебеди, оглашая свой восторг трубными криками. И впервые за все четыре года лихолетья мы не лепили и не пекли жаворонков – не из чего было. И даже этот, казалось бы, маловажный факт нагонял тень на радость, дающую нам оживающей природой.

С разрешения Ван Ваныча я стал брать мандолину домой и наигрывать слышимые мною раньше мелодии известных песен. Даже матушка, занимаясь хлопотами по кухне, заводила иногда эти песни, подпевая музыке. А я старался играть что-нибудь веселое, чтобы и её хоть как-то вернуть в радостный настрой, а то она с того рокового извещения совсем перестала улыбаться. И дед как-то начал: «бывали дни веселые – гулял я молодец» – и я довольно быстро поймал эту мелодию, и вышло у нас азартно и в лад. И после мы нет-нет да и заводились в том веселье.

Еще по дороге в школу я не то ощутил каким-то образом, не то уловил зрительно и на слух особое состояние раскрывшегося утра. Было тихо-тихо, как в замкнутом пространстве. Такие немые дни выпадают раз в год и то не всегда. У меня даже стало звенеть в ушах от той необычности. И удивительно, не только близлежащее окружение, но и дали казались спящими, хотя солнце как бы играло всеми жаркими переливами. Такую «игру» я видел всего раз, на Пасху, специально просидев с Пашей до восхода и проверяя утверждение взрослых, что солнце на Пасху играет. И действительно, тогда, в наплыве светила на окоем, плескались такие переливы красно-желтых тонов, что завораживало и ослепляло – взгляд растворялся и тонул в том необычном свечении.

Я вглядывался и вслушивался в немоту яркого утра, но ничего и никого не заметил и не услышал.

И вдруг в эту убивающую слух тишину, в этот восторг ослепительного утра, в притаившуюся негу проникла какая-то тонкая мелодия. Я даже приостановился, подумав, что мне она почудилась из-за глухого напряжения, но нет – ясно угадывалась какая-то последовательность в наплыве той мелодии. И я заторопился, удивляясь: откуда она взялась? Никогда прежде я никакой музыки в деревне не слышал, и вот на тебе. А звуки все усиливались с моим приближением к школе, и ясно прослушивались тонкие, переливчатые, взбадривающие, поднимающие душу в залет к этому полыхающему от солнечного разлива небосводу, в синеву глубокого размаха. И когда я был уже у школы, то понял: музыка льется именно оттуда. «Что к чему?» – подумалось в удивлении.

В распахнутом окне, на подоконнике, стоял патефон, и от него исходили чудные звуки. В ограде я увидел толпившихся учеников и снова удивился. А Паша, вынырнув из той толпы навстречу, как выдохнул: