Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Пойдут, а то я за зиму одну пару совсем пронашиваю, не хватает. А тебе я за них рыбы накидаю. Карась густо ходит по перволедью, да крупняк. – Он взял лопату, сачок и стал спускаться к озеру. Мы – за ним. Собаки побежали сбоку, не отставая от хозяина.

Кацы – как назвал охотник плетеные ловушки, установленные еще с осени, были на втором, размашистом плесе, больше похожим на огромное поле с кустами камышовых островов. Охотник поскреб в приметном месте снег, обнажив соломенный мат, сдвинул его в сторону. Под ним, чуть ниже краев льда с торчащими кольями, темнела широкая прорубь. Охотник глубоко запустил в майну сачок и, вспучивая воду, поднял его. Желтыми слитками затрепыхались в сачке караси-лапти, упали в мягкий снег, отшлепывая хвостами агонию. Еще взмах – и снова караси-лапти, еще, еще…

– Пожалуй, хватит, – приостановил очередной замах охотника дед, – и так пуда два будет, больше не утащим. Лучше уж еще когда-нибудь придем, если погода позволит.

Охотник распрямился.

– Вдвоем унесете, а после без лыж ко мне не сунешься.

– У меня лыжи есть! – хвастанул я, загораясь тайной мыслью о возможном походе к охотнику в одиночку.

– Ну вот и приходи.

– Как же, пущу я его одного в степь, да еще и в такую даль. – Дед стал накидывать карасей в свой мешок. – Вдруг заметелит или зверье перехватит.

– И то верно, – согласился охотник, – погоду зимой не угадать: то мороз жмет, то в одночасье пурга завертит так, что белого света не видно. Да и зверья развелось много – опасно. А самому мне отлучаться надолго нельзя – избушка промерзнет, сырость полезет после топки, а её и так хватает. Того и гляди ревматизма подхватишь.

– Бросил бы этот промысел, – посоветовал дед и взял у меня сумку, чтобы наложить в неё карасей.

– О, это вопрос сложный, – охотник начал закрывать майну, – у меня сыны один за другим ушли на фронт. Старший погиб, а второй еще воюет. И я хоть как-то повоюю – лишний танк на мою пушнину купят – все подмога. Да и привык я охотничить – с малых лет с отцом по лесам лазил…

Меня тронул его довод. «Какой особый дед! – подумалось. – Себе бы так…»

Поблагодарив охотника и попрощавшись с ним, мы двинулись домой.

Мне повезло: дед не сжег и не истратил на цигарки старые Кольшины тетради, и я писал на них, пользуясь межстрочными пробелами. Ни новых тетрадей, ни новых учебников нам не давали – их попросту не было. Учились по старым, нередко истрепанным книжкам, передавая их из рук в руки. До трех человек стояли в очередь за некоторыми учебниками, и, чтобы выучить уроки, приходилось торопить друг друга, бегая по вечерам от одноклассника к однокласснику и отстаивая свое очередное право на тот или иной учебник.

Лиза как-то принесла на урок русского языка блокнотик, сшитый нитками из тонких берестяных листиков, а в чернильнице разведенную на воде сажу. Я удивился: как на этих листиках писать, да еще и не чернилами? Но оказалось, что можно: серые буквы на бересте вполне читались. И, с одобрения учителей, такие «тетрадки» стали носить все, у кого не было ни книг, которые можно было использовать для письма, ни газет, ни полуисписанных, как у меня, тетрадей.

Вероятно, и у Кольши в городе не было бумаги, так как от него с самой осени не приходили письма. Дед даже затревожился. Но председатель сельсовета – Полина Ильинична Кудрова успокоила его, сообщив, что дозвонилась в отдел кадров завода, где Кольша работает, и ей сказали, что с ним все в порядке.

Одно радовало: слухи о фронтовых успехах наших армий. Ван Ваныч даже принес однажды к нам на урок скрипку и проиграл какую-то бравурную мелодию.

– Это гимн нашей родины, – сказал он, оглядывая нас, – будем его разучивать и петь каждый день перед началом уроков.

Возражать учителю, а тем более директору школы, в то время было не то что не принято – запрещено, пусть негласно, но твердо. Как говорится, высказывать свое мнение о чем-либо было себе дороже.

Не радовало нас директорское нововведение, но, как оказалось позже, оно было и в районной школе. Исходила ли эта выдуманная необходимость от местных верхов или на уровне государственных масштабов – неизвестно. Мих Мих только заулыбался, выслушав наше недоумение по такой обязанности, но ничего не сказал.

А чуть позже, среди учеников, прошел слух, что всю затею с гимном выдумал Погонец Илья Лаврентьевич. Он где-то перед самой страдой вернулся с войны. Вроде бы по тяжелому ранению, но никаких признаков этого ранения не было заметно. Только хрипел он неприятно, и сразу же в деревне его прозвали Хрипатым. Погонец и до войны был председателем сельсовета и вновь воссел на место Полины Кудровой, обозначившись еще и партийным секретарем. Наши подозрения еще больше утвердились, когда однажды Хрипатый появился в школе перед самым началом уроков и до самого конца прослушал наше пение, одобрительно кивая головой. Возможно, и ему дали целевое указание на обязательное исполнение гимна перед началом уроков, неизвестно, но в следующем году мы его уже не пели.