Дина Рубина - Наполеонов обоз. Книга 2. Белые лошади

(Почему-то, представляя будущих детей, он думал о дочерях. Две дочери. Нет, три! Три длинноногие дочери, домашний цветник огненно-рыжих пушистых затылков… У всех – золотые спиральки надо лбом, глаза горячие-пчелиные; и все языкатые, упёртые, умопомрачительные, – как мать!)

– Ладно, – сказал покладисто. – У сеструхи так у сеструхи.

Автобус на Владимир отходил в 6 утра, дороги часа два, ничего интересного, кроме названия деревень: Лихая Пожня, к примеру. Однажды Стах добирался до Владимира на попутке, и водитель, местный вдохновенный краевед, объяснял: здесь когда-то парни пошли стенка на стенку и знатно друг друга покромсали, «жатва» вышла лихая, отсюда и название… Указатели мелькали, будто соревнуясь в забавных именах: Чудиново. Коурково. Пожарницы…

– Смотри, прямо Шекспир, – сказала Дылда, кивнув на указатель: Лес Шермана. А дальше наперегонки восклицали, кто первым углядит:

– Дворики!

– Лемешки!

– Пенкино!

Весь день – а он был пасмурным, но мягким и рассеянным – шлялись по улицам, толклись в местном соборе, где Андрей Тарковский снимал эпизод с мечущимися лошадьми, рассматривали фрески Андрея Рублёва, и Стах разглагольствовал о живописных слоях, а Дылда, будучи в насмешливом настроении, поддевала его на каждом слове.

Поссорились, помирились… Минут сорок целовались в телефонной будке, пока цветистым матерным залпом их оттуда не выкурил бородатый дядька с чёрной тубой в руках (Стах уважительно заметил: «Архитектор!»).

Потом обедали пельменями в уютном подвальчике, оформленном под хохлому, отдыхали в скверике (Дылда легла на скамью, водрузила длинные ноги поперёк его колен и указательным пальцем очерчивала облака, всякий раз находя в них новые фигуры: «…а это похоже на морду Тенёлкиной, когда она клянчит списать… А вон то, смотри: пёс несётся к воде…»)… Все они, эти фигуристые облака, проплывали в её блестящих глазах, а ветер то и дело швырял ей на лоб рыжую прядь…

К «сеструхе» завалились усталые, окоченевшие, на ночь глядя.

Анна в то время уже встречалась с «Ромочкой», дожидались только его защиты, чтобы жениться, и потому из общежития она ушла. Серьёзный и ответственный Ромочка оплачивал невесте комнату с застеклённой верандой на втором этаже деревянного дома, на тихой улице неподалёку от техникума.

Здесь всюду росли великолепные старые липы, ближний парк так и назывался – Липки. А сама улица – Годова Гора – круто спускалась булыжной мостовой между Успенским собором и Палатами. Дом стоял на высокой каменной гривке, и потому вид из окон веранды открывался с одной стороны задушевно-провинциальный, с огромным пламенеющим клёном перед окнами, с другой же стороны царственный – на Успенский собор, с его золотыми куполами, посаженными на белокаменные барабаны.

Для Стаха расстелили раскладушку на веранде, однослойно застеклённой. Анна подмигнула ему и спросила: «Не замёрзнешь один?»

Он нахмурился и не ответил: ему не понравился намёк, не понравилось, как развязно она подмигнула, – в конце концов, подумал, мы не приятели, и давно уже для неё не «малышня». После вечернего чая чинно разошлись – сёстры легли на Анниной кровати, он отправился восвояси, на свою холодную веранду.

Попробовал обеими руками устойчивость хлипкой раскладушки, разделся и скользнул между тонким шерстяным одеялом и безбожно ледяной простынёй.

До поздней ночи глаз не сомкнул, и действительно мёрз как собака, помимо воли поглядывая на золотую струну света под дверью: там приглушённо звучали невнятные – такие непохожие! – голоса таких непохожих сестёр. Одна из них засмеялась, другая что-то бормотнула в ответ. Наконец золотая струна лопнула с громким щелчком выключателя, и вокруг воцарилась кромешная темень.

Затем чернильную тьму за окнами слегка разбавили воздухом, в ней проступили узкие переплёты окон, в которых проклюнулись, с каждой минутой сверкая всё ярче, звёзды над чёрными крестами. Внизу процокали каблучки, вспыхнул и растаял сдавленный смешок, – это была на редкость милая и тихая улочка.

Нет, не придёт, даже не думай, твердил он себе, безуспешно стараясь пригасить запал изнурительного, безысходного желания, сотрясавшего его куда сильнее озноба. Они давно уже пробавлялись только жадными беглыми поцелуями, страшно изголодались друг по другу, а впереди обречённо зияла долгая неприкаянная зима – на Остров не поедешь. У него дома она сжималась и панически вздрагивала от шороха занавески, а мама… – та могла, конечно, отлучиться из дому, но ведь и прийти могла когда угодно; не попросишь её задержаться подольше. У себя же дома Дылда вообще цепенела: всё ей чудились папкины шаги за окном: вот он идёт… вот отпирает дверь!