Сергей Шустов - Бах

Стиль «строгого письма» был развит и поднят на новую высоту преемниками «нидерландских инженеров» — Жоскеном Депре, Орландо Лассо, Джованни Палестриной. Утверждая незыблемость канонов «строгого письма», мастерство этих композиторов, тем не менее, «совместило несовместимое»: «импровизационность и непредсказуемость развития с упорядоченностью и безупречной логикой, полифоническую изощренность контрапункта с ясностью и простотой звучания» (Д. Кирнарская).

Как мы можем убедиться, музыка Баха (как, впрочем и большинства его современников) ушла далеко вперед, пересмотрев представления о Красоте и Гармонии.

Но — самое интересное для нас сейчас в том, что мастера «строгого письма» не знали привычных для любого, даже самого непросвещенного любителя музыки, мажора и минора! Музыка мастеров «строгого письма», как и положено «звуковому аналогу» творений Господних, была отстраненной и выдержанной, ей чужды были страсти и бурные чувства, безутешная скорбь и всенародное ликование. Эта музыка пользовалась системой старинных церковных диатонических ладов, где минор и мажор как два крайних, полюсных друг другу лада угадывались с большим трудом.

Стиль барокко и одноименная эпоха, к которой принадлежал Бах, сделали Человека центром содержания музыки. Человеческие страсти и чувства; боль, плач, скорбь, раскаянье, возмущение, гнев, улыбка, радость, веселье, ликование, восторг, — все это должно было разместиться, найти свое место на музыкальной шкале между полюсами — минором и мажором.

И вновь Бах, по крайней мере, для меня, выбивается из привычной (уже теперь, в Новое время) когорты «мажористов» и «минористов». В его музыке чувства людские настолько ярко выражены музыкой, насколько они сложны для определения — где же, на каком месте быть им на мажорно-минорной шкале? Глубокое потрясение переходит в задумчивую печаль, за скорбью следует светлое умиротворение, гнев уступает место ликованию, величание сменяется осмеянием и наоборот. Достаточно внимательно прислушаться к страстям, бурлящим в котле Матфеевских Пассионов… Даже неизменные два или три органных аккорда, заключающие каждую реплику Евангелиста, каждую фразу Иисуса, Понтия Пилата или Иуды настолько разительны и разнообразны между собой, что я не могу себе ответить точно — в каком ладу они звучат и как. Всего лишь два органных аккорда! Даже в них я ощущаю, как Бах сумел показать все разнообразие и сложность людских порывов, интуитивных догадок, метаний, сомнений, терзаний, раскаянья, неповиновения, смятений, горечи, надежд, веры… Не просто — чувств, а эволюции чувств!

У Баха есть крохотная ария, которую исполняет обычно мягкий женский голос-сопрано. Вероятно, он написал эту арию для своей Анны Магдалены. Я слышал ее в русском переводе. Там есть такие слова:

Мне было 10 лет, и я учился в маленькой музыкальной школе в маленьком провинциальном городке. Мы разучили эту арию детским хором на уроке сольфеджио, а учительница (я, кстати, ее очень любил как педагога, и звали ее Людмила Николаевна, это я помню точно) рискнула выставить хор на смотре перед публикой. Кажется, уже тогда я понимал, что означает многоголосие-полифония. И пел эту арию самозабвенно среди других пацанов. Это было маленькой первой искрой, которая зажгла во мне свечу любви к Баху. Но тогда я не знал, кто сочинил эту арию, а только запомнил на всю жизнь почему-то поразившие меня слова — «Вечной скорби в жизни нет!» Если бы мне их сказали просто так, я бы, пожалуй, вряд ли задумался над ними. Но мелодия, довольно простая и спокойная, (сейчас я бы даже сказал, — скромная и тактичная), ничем не украшенная, не обладающая никакими внешними эффектами, глубоко задела меня.

Помню, что учительница сказала нам: «Последний куплет необходимо спеть дважды!». И кто-то из ребят изумился: почему? А потому, — ответила учительница, выждав, пока все замолчат, — потому, сказала она в наступившей наконец полной тишине, что во второй раз необходимо заменить слово «счастье» на слово «солнце». Просто заменить одно слово. Только и всего. И мы спели так, как сказала нам учительница.

И когда наш хор закончил петь эту арию на холодной сцене районного Дома Культуры, я, стоя посреди других юных хористов и стиснутый ими на самой верхней ступеньке специально сколоченной для нашего хора досчатой и длинной трибуны-помоста, внезапно понял с какой-то радостной дрожью в груди, что в предстоящей моей жизни никогда не хватит куплетов для того, чтобы спеть в них все слова, синонимичные словам «счастье» и «солнце»…