Ирина Чайковская: Афинская школа

Мне необходимо иногда отрываться от стола, от своих занятий, вот и стали для нас привычными такие броски то в Б., то в К., то на Океан на нашу заветную тропу. Обычно вылазки приходятся на выходные; в будний день, пожалуй, мы едем впервые.

Б. считается частью Большого Города, но сильно от него отличается. Именно в этом районе с давних пор селились российские эмигранты, по большей части евреи. Не потому ли в облике Б. есть для меня что-то от местечка? Много дореволюционно-патриархальных вывесок, много евреев в шляпах, много синагог.

В то же время Большой Город, особенно его центральная часть, с того самого первого дня, когда мы на экспресс-автобусе прибыли с подростком-сыном из нашего городка, показался мне страшно похожим на Москву. Его бульвары – словно приходились родственниками московским бульварам. И главный из них – сильно напомнил родные «Чистики», Чистые пруды; впечатление усилилось, когда мы вышли к небольшому пруду, по которому плавали утки и лебеди и сновали большие лодки с беззаботными – взрослыми и маленькими – пассажирами.

Едем по Б. Вот если сейчас свернуть налево, попадешь к дому Старого Поэта. Смотрю на Сережу: «На минуточку зайдем, а?» И мы сворачиваем. Против правил оставляем машину внизу (для стоянки нужен стикер «резидента» здешних мест), быстро поднимаемся по лестнице, звоним, дверь подъезда не сразу, но открывается, идем по коридору направо – и Сережа нажимает на звонок в квартиру Поэта. Открывает незнакомая женщина со строгим лицом. – Простите, – говорю я по-русски, как-то нет у меня сомнений, что женщина – русская, – Наум Семенович и Люба… мы к ним.

Женщина ведет нас за собой. В спальне, на своей постели сидит Старый Поэт. Похоже, что Любы нет. Мы здороваемся, я целую его в седую с редкими волосами голову, он вслепую нащупывает и пожимает мою ладонь.

– Где Любочка, Наум Семенович?

– Увезли. Час назад Любаню увезли. Вот Люсенька (дочь) вызвала мне помощницу. Женщина с сурово поджатыми губами кивает и представляется: «Полина». И уходит на кухню. Взгляд Старого Поэта бродит в растерянности.

– Она успела собраться? – только и могу я выдавить из себя.

– Она? Собраться? – видно, он плохо понимает мой вопрос, думает о другом. Легко понять, о чем. Люба обычно с ним, он практически первый раз оказался без нее. Она для него опора в материальной жизни, ее сердцевина. А душа его с самого начала была не здесь – в России.

Совсем недавно ушел ближайший друг Старого Поэта, критик, самый младший из всего их московского кружка. Оставшихся на родине друзей можно пересчитать по пальцам. И хотя в Москву Поэта по-прежнему тянет, но для поездки не то уже здоровье, к тому же, нет там теперь ершистого, нежного душой Владика, да и Любочка в одночасье сдала, вот угодила в больницу.

– Не волнуйтесь, Наум Семенович, здесь очень хорошие врачи.

– Почему она не звонит? Она сказала, что позвонит, как только приедет.

– Значит, что-то помешало. Может быть, ее сразу взяли к врачам.

Через минуту он снова вскрикивает: «Кира, она должна звонить, почему нет звонка, как ты думаешь?» Он взволнован, нервничает, Люба всегда действовала на него успокаивающе, была его глазами и руками, читала вслух, давала лекарства и еще давала то, что получает ребенок возле матери – чувство защищенности. Он обхватывает голову руками, покачивается, словно молящийся еврей. Ожидание становится нестерпимым.

– Послушайте, Наум Семенович, так нельзя, давайте споем. Вы ведь знаете революционные песни? Я всегда, когда мне плохо, пою революционные песни.

– Кирочка, я не умею петь, и революционные песни терпеть не могу, они все бесчеловечные.

– Зато они заряжают, они дают силы и укрепляют дух. В Италии я их пела сыну, когда он не засыпал, он меня сам просил: «Мама, спой про Щорса». Почему-то Щорс был у него любимый. Давайте попробуем.

И я затягиваю:

– «Шел отряд по бережку, шел издалека. Шел под красным знаменем командир полка».

Старый Поэт минуту прислушивается к словам, потом начинает подтягивать слабым негибким голосом: «Шел под красным знаменем командир полка».

– «Голова обвязана, кровь на рукаве», – запеваю я, – и Поэт подхватывает сам, без подсказки:

– «След кровавый стелется по сырой траве».

– «Э-э-э, по сырой траве», – это поем мы уже втроем, ибо в хор вступает Сережа.

Строгая Полина заглядывает в комнату, с удивлением смотрит на нас.

И тут раздается звонок. Сережа хватает трубку и подает ее Поэту. Тот, тяжело дыша, кричит в трубку: «Любаня, это ты, ты?» На том конце провода ему отвечают. Его лицо яснеет, и теперь он уже не кричит, а шепчет: «Любаня, со мной все в порядке. Как у тебя? Я тебя буду ждать, Любаня. Слышишь? Буду ждать».