Отесса Мошфег - Мой год отдыха и релакса

Накануне моего отъезда в Нью-Йорк родители усадили меня для разговора.

— Мы с матерью понимаем, что наш долг подготовить тебя к жизни в колледже с совместным обучением, — сказал отец. — Ты когда-нибудь слышала про окситоцин?

Я покачала головой.

— Это штука, которая может довести тебя до безумия, — вступила мать, размешивая лед в бокале. — Ты потеряешь весь здравый смысл, который я так усердно прививала тебе со дня твоего рождения. — Она шутила.

— Окситоцин — гормон, выделяющийся при совокуплении , — продолжал отец, бесстрастно глядя на стену за моей головой.

— Оргазм, — прошептала мать.

— В биологическом плане окситоцин служит этой цели, — сказал отец.

— Такое теплое, пушистое чувство.

— То, что связывает пару вместе. Без этого человечество давно бы исчезло с лица земли. Женщины испытывают его действие гораздо сильнее, чем мужчины. Полезно знать это.

— Иначе тебя выкинут, как ненужный мусор, — добавила мать. — Мужчины — это кобели. Даже профессора, так что не заблуждайся.

— Мужчины не привязываются к женщине так же легко. Они более рациональные, — поправил ее отец. После долгой паузы он добавил: — Просто мы хотим, чтобы ты была осторожной.

— Он имеет в виду, чтобы ты пользовалась резинкой.

— И принимай это .

Отец дал мне маленькую розовую коробочку в форме раковины с противозачаточными пилюлями.

— Гадость! — Все, что я могла сказать.

— А у твоего отца рак, — сообщила мать.

Я никак не отозвалась.

— Простата — это не как грудь, — сказал отец, отворачиваясь. — Просто делают операцию, и ты живешь дальше.

— Мужья всегда умирают первыми, — прошептала мать.

Стул заскрежетал по полу, когда отец оттолкнулся от стола.

— Я всего лишь пошутила, — сказала мать, отгоняя от себя ладонью дым собственной сигареты.

— Насчет рака?

— Нет.

Так закончилась наша беседа.

Чуть позже, когда я собирала вещи для переезда в общежитие, мать пришла и встала в дверях моей спальни, держа за спиной сигарету, словно это что-то меняло. Весь дом пропах застарелым сигаретным дымом.

— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты плачешь, — сказала она.

— Я и не плакала, — ответила я.

— И я надеюсь, ты не возьмешь с собой шорты. На Манхэттене никто не ходит в шортах. Тебя просто пристрелят на улице, если ты будешь разгуливать в тех отвратительных теннисных шортах. Ты выглядишь смешно. Отец платит такие деньги за тебя не для того, чтобы ты ходила по Нью-Йорку в нелепом виде.

Мне хотелось убедить ее, что я плакала из-за отцовского рака, но это было не совсем так.

— Ну, черт побери, ты все равно разнылась, — буркнула мать и повернулась, собираясь уйти. — Знаешь, когда ты была крошечной, я добавляла валиум тебе в бутылочку. У тебя были колики, ты ревела часы напролет, без остановки и без всякой причины. И смени блузку. Я вижу у тебя под мышками круги от пота. Я пошла спать.

После смерти моих родителей их собственностью управляла риелторская компания. Дом арендовал профессор истории с семьей. Я никогда их не видела. Компания заботилась о доме и саде, делала необходимый ремонт. Когда что-то ломалось или изнашивалось, мне присылали письмо с фотографией и оценочной стоимостью работ. В минуты одиночества, скуки или ностальгии я перебирала те снимки и пыталась убедить себя в том, что это место совершенно заурядно: треснувшая ступенька, протечка в подвале, облупившийся потолок, сломанный шкаф. И меня захлестывала жалость к себе, не из-за тоски по родителям, а из-за того, что они ничего не могли бы мне дать, если бы жили до сих пор. Они не были мне друзьями. Они не утешали меня, не давали разумных советов. Они не были людьми, с которыми мне хотелось бы поговорить. Они почти не знали меня. Они были слишком заняты и не хотели представить себе мою жизнь на Манхэттене. Отец был занят — он умирал; в течение года с момента диагноза рак распространился на его селезенку, а потом и на желудок. Мать же моя была занята собой, и это было хуже, чем рак.

Она навестила меня в Нью-Йорке только раз, когда я уже была второкурсницей. Поехала на поезде и опоздала на час в Музей Гуггенхайма, где мы условились о встрече. Я чувствовала запах алкоголя в ее дыхании, когда мы ходили по залам. Она была тихой и кокетливой. «О, разве это не прекрасно?» — сказала она про Кандинского и Шагала. Она ушла от меня неожиданно, когда мы поднялись на самый верх рампы, сказав, что забыла о времени. Я спустилась с ней вниз и проводила до дверей музея, потом смотрела, как она ловила кеб, закипая от злости, поскольку каждое проезжавшее такси было занято. Не знаю, в чем была ее проблема. Может, она увидела какую-нибудь картину, которая ее расстроила. Она никогда не объясняла мне это. Но потом мать позвонила мне из отеля и предложила вместе поужинать вечером. Она держалась так, словно ничего странного не происходило. Когда она напивалась, то уже ни за что не отвечала. Я привыкла к этому с детства.