Алексей Леонов - Высокий порог

К сельскому совету сходились люди. Дед Казанок не знал, куда пойти. Был бы открыт магазин. Но там на дверях замки до одиннадцати часов. Власти за работой, а у продавцов отдых. Торговля, выходит, выше власти стала. Он непременно зашел бы в магазин, взял бы… Ему хотелось взять маленькую, сойти под берег к заводи и посидеть на чьей-нибудь лодке, помечтать в осенней тишине о том, чего еще нет и может не быть. Но торговля стала такой уродливой, что ни одному доброму намерению человека не служит. Вот тебе бутылка. Велика — найди собутыльников, чтобы потом «сообча» до обнимки ужраться. Дома у него хранилась на случай бутылка, но возвращаться в свои стены не было желания. Утро настроило его на добрые дела, начало которым он уже сделал, обеспечил бумажных сирот, как называли оставленных отцами детей, обедами. Схитрил он вчера и перед Нинкой, не дал ей в руки деньги, верно, не на ребят она просила, на гостей, сказал, что деньги на книжке. Она поверила ему. Да и кто не поверил бы, когда тайна его вклада раскрылась сразу же после смерти старухи. Дочка с зятем потребовали материнских денег. Три тысячи скопила она в сберкассе. Была и его в этом доля: он всю зарплату отдавал ей в руки, из хозяйства ничего не волок на пропой, как бывает у других. А дочь одно затвердила: «Книжка на мать, и деньги ее. Тебе, отец, дом целиком, а нам материнские сбережения. Мы машину купим».

Дед Казанок перешел дорогу и укрылся за кладбищенскую ограду, где в осеннее утро было безлюдно. Он остановился у обелиска на братской могиле, где было захоронено двадцать девять человек, можно сказать, целая деревня мужиков. Два однофамильца погибли за его село. У одного из них не только фамилия Петров, но и схожие инициалы: «Ф. С.». Может быть, того воина звали и не Федором Сергеевичем, а Филиппом Степановичем или еще как-то, но дед Казанок, Федор Сергеевич Петров, не мог сжиться с таким совпадением. И сколько ни зарекался он не останавливаться у обелиска, какая-то тайная сила притягивала его сюда, к именам погибших. И ему каждый раз вспоминался здесь единственный в его военной жизни страшный бой. Однажды бомбой разнесло его машину. На передовой шел многодневный бой с немцами, пытавшимися вернуть потерянный городишко. Командование решило любой ценой отстоять занятые позиции, собрало все резервы и направило их в штыковую атаку. Ему запомнилось травянистое поле, приближение вражеских рядов. Чтобы не дрогнуть, надо было переродиться, умертвить страх, окаменеть, забыть мать, отца, бога, оставить их за собой — всего себя направить на врага и одолеть его. На то и штыковая схватка. Трава окрасилась кровью, смялась, стопталась, усеялась мертвецами.

Это воспоминание каждый раз уносило его из жизни. И теперь он забывался, как в том бою, что было потом, когда его штык не раз хряснул в человеческом теле, прокалывая одежду, кожу…

В июне, в день объявления войны, сюда приходили с цветами. Теперь они лежали высохшими, создавали впечатление запустения, забытости.

«Надо прибрать, — подумал дед Казанок и вдруг увидал на сухих пионах окурок. Он со злобой плюнул и тут же спохватился, что на кладбище не плюют, что надо сдерживать и гнев, и радость. — Скот прошел. Разве человек позволит такое? Пульнуть окурком в памятник защитникам своим!»

Он сгреб в охапку цветы с окурком и отнес их под берег над заводью.

Еще не дойдя до обрыва, дед Казанок увидал на солнечной воде заводи диких уток. Они вдруг с плеском и криком поднялись и улетели к реке.

— Чего всполошилась, глупая птица? — заговорил он, бросив ношу с обрыва. — Я чучелами не занимаюсь. Ко мне домой приходите — кормить буду.

Но утки испугались не его. На углу кладбища показалась длинная сухопарая фигура художника с винтовкой. Дед пошел бы в ту сторону, там дом. Но встречаться с этим чудаковатым малым он не любил. Художник жил во втором доме от кладбища, над заводью. Он умел рисовать, но пристрастился делать из птиц и зверья чучела, стал охотником. Однажды он снял в его саду с боярышника черного дрозда. Было первоснежье. Ярко краснели ягоды на кусте и среди них появлялась черная птица, одинокая и молчаливая, словно изгнанная из стаи. Дрозд склевывал несколько ягод и надолго усаживался на ветке. Казалось, он дремал, но при каждом звуке вертел головкой, и при опасности срывался с куста, и низом улетал. Любо было смотреть одинокому деду на одинокую птицу, разгадывать его птичьи думки. Художник из малокалиберки тюкнул дрозда…

Дед Казанок направился над заводью в сторону клуба. Там раньше была церковь. И кладбище начиналось от ее стен, теперь отторгнутое, уменьшенное.