Татьяна Лебедева - Осень нелюбви

В столовой за столом сидели Пунин, его жена, по-домашнему — Галя, их дочь Ирочка и друг Гали, врач «скорой помощи» Николай Константинович. Ахматова, ни на кого не глядя, поздоровалась и прошла на кухню поставить примус. Пунин сделал вид, что увлеченно читает газету, лицо его выражало постоянно присущее ему сильное душевное напряжение. Это вечное напряжение, казалось, отражало никогда не прекращающуюся в его сознании трудную и тревожную внутреннюю работу. Галя, женщина лет сорока пяти с гладко причесанными волосами, с затянутыми висками и грубыми чертами лица, с усилием изображала интерес к молодому доктору.

Пунин вышел вслед за Ахматовой на кухню.

— Ты уйдешь от меня?

— Да.

— И никогда не простишь?

— Нет.

Пунин молчал, нервный тик подергивал его лицо.

Поставив примус, Ахматова шагнула в сторону своей комнаты.

— Я всё равно люблю тебя, — сказал ей в спину Пунин. Ахматова не обернулась.

Ей захотелось помолиться. В комнате она сложила руки и стала просить Бога дать ей сил сказать всё твердо, поставить наконец последнюю точку. Ахматова была так вымотана и унижена последние годы, что у нее совсем не было уверенности и решимости совершать серьезные поступки. Исчезла та легкость, с которой она раньше встречалась и расставалась с мужчинами, с которой она играла ими и их чувствами. Ей было 49 лет. И она осталась абсолютно одна.

Закончив молитву, Ахматова вернулась на кухню, заварила несколько чаинок, что-то еще сделала, потянув время перед тем, как зайти в столовую. Врач Николай Константинович тем временем ушел: она слышала его прощание у дверей с Галей. В столовой Пунин сидел с газетой на том же месте.

— Какая скука, — цедил он сквозь зубы, — это невозможно читать, ни одного трезвого поступка!

Галя начала убирать со стола.

— Я съезжаю! — произнесла Ахматова, обращаясь только к Гале. Та остановилась и уперла в Ахматову усталые глаза, выражавшие скорее ожидание следующей фразы, чем удивление.

— Галя, давайте поменяемся с вами комнатами, — продолжила Анна. — Моя больше, — а у вас дочь, вам там с Ирочкой просторней будет. А для меня одной — ваша как раз!

— Да, Акума, давай! Сейчас же и перенесем вещи! — Галя улыбнулась, быстро смахнула тряпкой со стола крошки и позвала Иру собирать вещи.

Пунин молчал. Послышалась возня в комнате, хлопающие дверцы шкафов, шарканье ног Гали и веселый цокот туфелек Ирочки.

— Ты хоть бы еще годик побыла со мной, — тихо произнес Пунин. Ахматова стояла, замерев, прислонившись к дверному косяку, смотрела сквозь него. — «Едет царевич задумчиво прочь, будет он помнить про царскую дочь».

Ахматова внутренне победно улыбнулась, но лицо ее не выдало ни одной эмоции. Она начнет жить заново! Одна в комнате!

Галя уже вытащила в коридор письменный стол и ворох какого-то тряпья. И Ахматова, царственно поведя плечом, чтобы вернуть на место спадающую шаль, пошла освобождать свою комнату.

После нервного срыва мне была необходима перезагрузка, поэтому я попросила на работе недельный отпуск за свой счет и уехала к Аньке в Киев. Я обещала себе не думать о Курске, не вспоминать о людях, которые там остались, перестать мусолить свои проблемы и, если получится, излечиться от тошноты.

Киев глубоко проник в мое сердце. Он стал моей первой исцеляющей любовью. Он наполнил мою пустую истерзанную душу прекрасным, пролился в нее каплями живительного елея. Несколько дней в Киеве вернули мне себя: юную, с крупицей надежды, осознанием ошибок и маленькой верой в лучшее.

Больше всего в этом магическом городе меня взволновала брусчатка. Глядя на старые, стертые бесчисленным количеством ног, колес, — даже, наверное, еще лошадиных подков камни, — я ощущала витавший здесь дух прошлого века. Возможно, на этой самой выбоине когда-то споткнулся молодой Казимир Малевич. Он бежал на первое в своей жизни свидание, а тут вот споткнулся, да еще и на правую ногу! Может быть, именно на этот булыжник плюнул раздосадованный Вертинский после первого неудачного актерского опыта. Плюнул, растер — и пошел дальше. Сквозь тонкие подошвы туфель я чувствовала выпуклость каждого камня и мысленно видела, как в дореволюционные годы, придерживая юбки и аккуратно обходя лужицы, по этой брусчатке прогуливались кавалеры с барышнями; как в тяжелую революционную пору завернутые в черные шали женщины, озираясь, испуганно передвигались этой дорогой от дома к дому, чтобы сходить к знакомым или на рынок. Для меня брусчатка таила в себе дух Серебряного века, я представляла, как касались ее ноги Ахматовой и Булгакова. В некоторых местах камни совсем стерлись, — и скоро, должно быть, эту дорогу будут реставрировать. Все проходит, даже камни стираются со временем, — остается только душа, отраженная в искусстве.