Петр Краснов - Новомир

Ей и самой такая свобода не нужна была, лучше бы уж без неё, без этой спешки судьбы, то годами с места не сдвигается, не оказывает ни в чём себя, а то готова в считанные дни, в минуты всё решить, наверстать… Нет, страшновата для человека его свобода, ведь не управляется с нею почти, как-то она думала об этом. Но попробуй скажи сейчас кому-нибудь такое — затопчут, они ж свободные. Отвязанные. А скотина, прости господи, привязанной должна быть или хоть за какой-нибудь, а огородкой.

Наверное, и над этим думать надо — но не ей, непосильно ей, она-то понимает, тут бы с расставаньем-встречей этой, с самым неотложным справиться. Уже к обеду день, а его нет опять, не едет; и всё время вчерашнее с нею, неотступное, что почудилось ей, помстилось, когда засыпала, — так отчётливо, въяве, как ни в каком сне не бывает… И то желание — пусть притупилось, заботой отодвинутое, но не оставляет, нет-нет, а напомнится телу, и тогда впору сесть на пол прямо, откинуться на что придётся и закрыть глаза… Всякий знает, наверное, ощущение какое-нибудь навязчивое со сна, весь день потом не отстаёт, истомит. А ещё сказала как-то ему, что, дескать, успеется… не успевается.

Шпагатом упаковочным она тоже запаслась, принялась за книги: протирать их, складывать в стопки и увязывать, набирается их неожиданно много, тяжёлые-таки… И полетела к двери, как была — с тряпкой в руках, на звонок, страшась одного: не парочка бы та. Не Славик бы…

В какой раз переступает он порог её? Всякий раз по-иному, теперь не то что устало, но с заминкой некоторой, а глаза под выгоревшими, не различишь на лице, бровями непонятно упорны, будто с вопросом каким. Неулыбчивые, но она кидается на шею ему, и он неуверенно как-то, молча обхватывает её, всю, а она целует жадно и быстро в лицо его, жёсткую скулу, в бровку солёную, куда попало.

И тогда он говорит, с хрипотцой — так горло ему сдавила, что ли, обнимая, — вполголоса и словно мимо её, себе или ещё кому:

— Всё, дошёл… не могу без тебя.

И уж попозже малость что-то говорит ей, рассказывает… что ненадолго, да, на часик-полтора, за ним заедут сюда, и назавтра грузовик заказан, сам будет с ребятами, так и надо, собирайся, погрузиться-то недолго; а она в лицо ему глядит, в глаза, будто ссиневшиеся от сдержанной радости, слышит и не слышит, руку его держа и гладя. И что долго так, зачем говорит он всё это, думает она, нам же не это, не о том… Не достает терпенья, сама перехватывает губы его на полуслове, под рубашку руку, мнёт плечо его — и в сторону всё, потом, после… Сейчас они только, двое, торопливые, жадные до всего друг в друге, ни до чего больше; а время застыло ль, замерло в ожидании чего-то, обещанного же ей давно, сызвеку заповеданного, родового, иль совсем запропало — или скачет бешено, пути не разбирая, не помня о себе, лишь догнать бы заповеданное это, ускользающее, настичь его, успеть, догнать!..

И так ахнула, так зашлась — умирает, показалось на мгновение, испуг тенью прошёл, стороной: не вдохнуть… Но только стороною; немыслимое благо покрывает её, топит в бездонности своей или возносит — не понять, и лишь за него одного как-то держится ещё она, чтоб не утонуть насовсем, не сгинуть в сияющей этой, верх и низ потерявшей бездне. Из последних сил цепляется, ей кажется, ибо пропасть разверстая, завлекающая эта не блаженства только, но опасности некой полна, безмысленности всеохватной, человеческое изымающей, обезличивающей, — и лишь за него держаться, лишь с ним вместе быть в безмерности этого блага, не снести иначе его…

Безвременье спустя замечать начинает, замечает она, как руки ей свело — на нём, так притиснула обморочно его к себе, за шею обхватив, прижала, что рукам больно, ему тоже, наверное; и только теперь пугается нового этого, с нею случившегося, с ними… животно-сладостного, опустошающего до конца, не то чтоб запретное… Заповеданное?

Не додумав и не поняв, вздоха-стона не сдерживая, расцепляет, роняет их обессиленно, руки, смятенной как-то радостью телесной переполненная, испугом первым обострена только радость эта — и слово откуда-то возникает, незнаемое почти: сподобилась… Того, что предзнанием, что ли, жило давно в ней, о чём подружки вкривь и вкось толковали, болтали, сами не очень-то разумея — о чём… и ни одной ведь средь них настоящей, друга чтоб, и не было у неё, понимает она теперь: так, шушуканье одно, избыток своей девчоночий друг дружке сливали…

Но всё остаётся, живёт ещё в ней и неуверенность, и будто страхов даже — заповеданное? Как повеленье некий изначальный запрет, нечто стыдное, зазорное в себе перешагнуть? Но запрет и стыд эти не отменены вовсе, знает она, были и будут — пусть не здесь, где-то выше человека и принуждённей жизни его, но есть, иначе с чего бы стыдился он, прятал так это…