Роман Уроборос - Заклание-Шарко

АЛЕКСЕЙ. Нет нас трое.

АНАТОЛИЙ. А где Гансы-то, Вась? Я чего-то не понял как-то… Ты выражайся попонятнее. Ты же за Гансами ехал. Нафига ты еще каких-то пассажиров подсадил.

АЛЕКСЕЙ. (После длительной паузы). Вась, не волнуйся. Все в порядке.

АНАТОЛИЙ. (Орет). Все в порядке? Вась, у тебя проблемы? Быстро отвечай. Или я сейчас все брошу на хрен, телефон отключу и все. Разбирайся сам. Вась, у тебя три секунды.

АЛЕКСЕЙ. Толь. Толь. Ты чего. Я же тебе говорил, что Отто и Ганс — это сценические псевдонимы наших американских друзей, которые будут у Василича выступать, а по-настоящему их зовут Шон и Арчи. Я же тебе рассказывал. Не заводись из-за ерунды. Все в порядке? Толя, Толя отвечай.

АНАТОЛИЙ. Да. ОК. Конец связи.

АЛЕКСЕЙ. Нет, погоди. Я телефон бригадира этого, который там сцену собирает, посеял. Ты помнишь телефон?

АНАТОЛИЙ. Ну, да.

АЛЕКСЕЙ. Слушай. Позвони ему, чтоб все рабочие поторопились и свалили оттуда поскорее. Понял?

АНАТОЛИЙ. Да. Да. Сейчас позвоню. Пока, Вась.

АЛЕКСЕЙ. Давай, Вась.

ЛЕНА. Толь. Все в порядке? АРЧИ. Алексей. Все хорошо?

АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Да все нормально, напарничек мой нервничает немного.

ЛЕНА. А чего он нервничает? ШОН. А чего он нервничает?

АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ой, да понты все. Считает, что вся ответственность на нем.

КАТЯ. Какая ответственность? ШОН. Какая ответственность?

АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ну, за день рождения перед Василичем. Он же нам все организовать поручил. Чтоб прошло все хорошо. Ну, он из кожи вон и лезет.

ЛЕНА. Надеюсь, все будет хорошо. АРЧИ. Надеюсь, все будет ОК?

АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Я тоже надеюсь.

Шум резиновый от колес машин безупречных плавно превращается в шум работающего вентилятора.

ВАСЯ. Парни, ну, сколько можно работать на эту всемирную еврейскую мафию? Они там, в Нью-Йорке своем, устали уже деньги считать, которые в Пенсионные фонды вложили.

ФЕДЯ. Леха и так уже час на них не работает, порнуху рассматривает.

ЛЕША. Неправда ваша. Я уже час музыку скачиваю.

ВАСЯ. Какую?

ЛЕША. Цоя. Ленинград. Ну, заодно и порнуху, конечно, смотрю…

ВАСЯ. Ну, вот как ты можешь Ленинград слушать! Похабщина одна. Что ни песня — мат-перемат. Песни ни о чем. Цой вот — другое дело.

ЛЕША. Ты будто матом не ругаешься.

ВАСЯ. Я тихо, в своей компании, на сцену не лезу, книжки, где жрут говно, не печатаю. Общественную нравственность не понижаю. А эти все… Разрешили все это, и теперь я должен телевизор с этим смотреть, книжки с этим читать, радио с этим слушать. Достали.

ФЕДЯ. Вась. А ты не слушай. Ходи в консерваторию. Читай книги девятнадцатого века. Да, и не бухай, пожалуйста! К девкам в общагу каждый день не ходи….

ВАСЯ. Консерватории у нас в городе нет. Книги я почти не читаю. Бухаю я от безысходности и беспросветности русской провинциальной реальности. А к девкам меня влечет неумолимый зов плоти, с которым я ничего не могу поделать.

ЛЕША. Красиво сказал. Это что же за безысходная реальность такая у человека с твоим окладом. А? С поездками заграничными, горными лыжами, дайвингом.

ВАСЯ. Все, замяли. Я же сейчас не о себе, а о нравственности, о культуре…

ЛЕША. Скажи, пожалуйста, Василий, ты ведь считаешь, что если в каком-то литературном произведении есть хотя бы одно нецензурное слово, то, что бы там ни было написано, какой бы позитивный заряд оно не несло, какой бы мастер литературный его не написал, это уже не литература, а хлам. Да? На помойку это нести надо. Да?

ВАСЯ. Ну. Одно слово в контексте если написано, то почему — можно. Это еще литература. Шолохов, например.

ФЕДЯ. А два слова?

ЛЕША. А двадцать два слова?

ФЕДЯ. А триста четырнадцать слов, если в контексте?

ВАСЯ. Так, ладно. Накинулись. Нашли слабое место… я же в литературе не сильно разбираюсь! Я обдумаю это. В понедельник скажу свое мнение.

ЛЕША. ФЕДЯ. Браво, Маэстро! (аплодисменты).

ВАСЯ. (встает, кланяется). Спасибо, спасибо. (Садится). Но в песнях точно нельзя. Песни — святое.

ФЕДЯ. То есть, если твой любимый певец какой-нибудь исполнит матерную песню, его сразу на свалку истории? Совок ты, Вася.

ЛЕША. Не исполнит. Вася ж выбирает только морально устойчивых любимцев.

ФЕДЯ. А свобода творчества, Вась. Ты об этом слышал что-нибудь? Это вот представь: человека прёт, он песню сочинил такую небывалую, весь радостный. Написал её на бумаге. И тут внутренний цензор включается. Говорит — нельзя, дорогой. У тебя целых три матерных слова в песне. Убирай. Человек расстраивается, комкает бумагу и идет водку пить. А человечество лишилось еще одной великой песни. Причем, это только в России. Во всем остальном мире на это давно уже не обращают внимания.