Виктор Песиголовец - День Святого Соловья

Женщина дернулась, привстала, опираясь на локоть, и резко повернулась к Пал Санычу. Взглянув ей в лицо, он обмер. Это была… его Галька! Тело Байстрюковского вмиг обдало гробовым холодом. Ловя перекошенным ртом сухой воздух, он вскочил, будто ошпаренный, и, как был в одних носках, так и рванул со светелки.

Через пять секунд оттуда вылетела разъяренная и полуголая Галька.

С бешено колотящимся сердцем, в полуобморочном состоянии, Пал Саныч уходил от погони. Сначала он заскочил в сарай и спрятался за яслями. Корова Зорька, лениво жевавшая сено, увидев хозяина, радостно замычала.

Осознав, что сарай — убежище ненадежное, Байстрюковский, как уж, выскользнул во двор и бросился к спасительной двери погреба. Неудачливый гуляка знал, что она не заперта, замок висит только для виду, зато изнутри есть чем ее забаррикадировать. Залетев в погреб, он в темноте быстро спустился по сходням на дно, нащупал возле бурта картошки тяпку и быстрокрылой ласточкой взвился вверх. Подпер дверь. Но тут же усомнился в надежности такого запора и опять порхнул вниз. Подхватил четырехведерную кадку с соленой капустой и, тужась, вытянул ее на гору. Подставил под дверь. И только потом стал горячечно шарить рукой по бетонной стене, ища включатель света. Щелкнул и присел на корточки отдышаться и упорядочить мысли.

Но не успел. Дверь заскрипела, затем застонала, заухала под обрушившимися на нее ударами. Объятый ужасом, Пал Саныч оцепенел.

— Открывай! Открывай, котяра блудливый, сейчас же! — пронзительный визг Гальки, будто острая бритва, резанул бедного директора по сердцу, рассекая его пополам. Он скорчился, застонал и, не устояв на ногах, грохнулся на колени.

На дверь обрушился град мощных ударов. Насмерть перепуганный Байстрюковский уперся трясущимися руками в кадку, не давая ей ссунуться с места и загреметь вниз по бетонным сходням.

— Паскудник! Фенечки ему, гультяю, захотелось! — неистовствовала по ту сторону хлипкого, малонадежного барьера Галька. — Я тебе задам! Я тебе покажу, кобель сухоребрый!

От ужаса, осознания неотвратимости расплаты, Пал Саныча трясло, как осокорь в бурю. Из последних сил, уже ни на что не надеясь, он сдерживал бешеный натиск шестипудовой фурии и громко шептал слова единственной, выученной еще в детстве молитвы:

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя…

Но тяжелые удары и злобное сопение вдруг прекратились. Послышался хруст снега, — похоже, Галька уходила. Наверное, продрогла, ведь, выскочив из хаты соседей, вряд ли успела что-нибудь на себя набросить.

Затаив дыхание, Байстрюковский с минуту напряженно вслушивался в зловещую тишину. Затем, не теряя ни минуты, ринулся на дно погреба, подхватил вторую кадку — с огурцами, вынес ее наверх и подставил под дверь. И сам навалился на нее грудью, ожидая новой атаки.

Ее не последовало.

Минут через пятнадцать Пал Саныч понял, что окоченел. Он спустился вниз, сгреб старое одеяло, прикрывавшее бурт картофеля, и стал заворачиваться. Но одеяло было сырым и совсем не согревало. Тогда Байстрюковский поплелся в угол погреба, где стояла, затянутая паутиной, двадцатилитровая бутыль. Присел возле нее, вытянул из горлышка резиновую затычку, наклонил посудину к себе. Все еще трясущимися губами припал к пыльному стеклу и большими глотками стал пить терпко-сладкую жидкость. Это была терновая наливка.

Тиски страха, крепко сжимавшие сердце Байстрюковского, начали слабеть. На душе у него потеплело, а вскоре там даже тихонько запели соловьи.

Глухой ночью Гриць Горелый проснулся от страшной сухости во рту и жгучего желания опорожнить мочевой пузырь. С трудом ссунувшись с кровати, непрохмеленный ветеринар пошлепал в сени. Нащупал выключатель, щелкнул. Ни сапог, ни штанов нигде не было видно. Пришлось сунуть ноги в Оксанины галоши. Выскочив на крыльцо, Гриць прямо тут и справил малую нужду. Но даже этих, каких-нибудь тридцати секунд, ему с лихвой хватило, чтобы продрогнуть до костей — к утру заснеженные Кулички накрыл своей трескучей полой мороз.

Залетев в хату, Горелый хотел было сунуться в другую — маленькую спальню, где спала жена, но передумал и вместо этого побрел на кухню. Там быстро сориентировался и выудил из-за холодильника почти полную бутылку самогона. Несколько раз глотнул и, удовлетворенно крякнув, отправился досыпать.

Только растянулся на своем ложе, как дремота тут же стала сковывать его ослабевшее, измученное пьянкой тело. Грицько сладко зевнул, натягивая на себя одеяло. В этот миг ему показалось, что скрипнула входная дверь, и, прежде чем провалиться в теплую трясину сна, он еще успел мысленно посочувствовать Оксане, вынужденной из-за домашнего хозяйства подниматься ни свет, ни заря.