Анурадха Рой - Жизни, которые мы не прожили [litres]

– У некоторых не находится времени на то, что не совпадает с их взглядом на мир, – проговорила мать. – Они думают, что все знают и что никто не может показать им ничего нового. Они выдавливают из жизни всякую радость, высушивают ее и разрубают на пеллеты, которые называют правилами. Что есть хорошая картина или хорошая книга, какую еду следует есть – они знают все.

Когда мать поняла, что перешла на крик, а слова изливаются из нее бурным потоком, она замолчала и взялась двигать по столу тарелки: передала даде рыбу, мне масло, хотя ни один из нас ничего не просил. Я уставился в свою тарелку и принялся жевать холодное мясо. Тогда я еще не знал, что дада терялся не меньше моего, когда родители спорили вот так за столом. Нам следовало продолжать есть, словно и не было никакого спора? Или нам тоже полагалось высказаться, встать на чью-нибудь сторону? В такие моменты в голове у меня наступала путаница. Я мечтал, чтобы ужин поскорее закончился, и все поглядывал украдкой на высокие стенные часы, чьи равнодушные стрелки не торопились дотикать до девяти, часа, когда мне разрешалось встать из-за стола. Гигантский паук исследовал зеленые шторы, которые закрывали одну стену столовой. Он походил на англичанку в черной тунике, шествующую длинноногой поступью по траве. Дада предпринял жалкую попытку разрядить обстановку:

– Сегодня пациент сказал мне, будто теряет обоняние. Что с этим можно поделать? Что это значит? Он больше не ощущает вкуса еды, потому что не чувствует запахов.

Какое-то время никто не находил что сказать. Звуки снаружи усилились. Кто-то препирался на кухне; шуршал вентилятор; в саду, как и всегда в это время, квакала лягушка. Дадино дыхание вырывалось из легких с высоким протяжным свистом, из-за которого он кашлял, восполняя потраченный запас воздуха. Наконец в комнату зашла Банно Диди с большим блюдом, на котором подрагивал золотистый купол пудинга. По его бокам ленточками стекал сироп, так что сам он стоял в лужице блестящей карамели. Когда Банно Диди поставила эту красоту на стол, некоторое время все мы просто смотрели на нее.

– А вот и то, что я называю искусством, – нарушил тишину отец. – Когда-нибудь появится такое искусство, которое будет съедобным. Сначала вы осматриваете произведение со всех сторон и делаете по нему серьезные ученые заметки для эссе, а потом съедаете его и пишете дальше.

Иногда отец мог улыбнуться самой озорной улыбкой из возможных, и, когда это случалось, насколько бы мимолетно она ни промелькнула, появление ее было сродни чуду. Мать продолжала сидеть с равнодушным видом, но дада с облегчением выдохнул:

– Ну-ка, разве не вкуснотища, а, Мышкин?

Пудинг, казавшийся огромным, когда его принесли, стал исчезать буквально на глазах. Остался последний маленький кусочек, который все старательно не замечали, пока отец не подхватил его ложкой. Подержав остаток кушанья с секунду над своей тарелкой, он аккуратно выложил его на тарелку матери. Та одарила отца вежливой, натянутой улыбкой. Взяла кусочек своей ложкой. Мы ждали, пока она его съест.

– Это Мышкину, – сказала мать. – Он вспомнил, как звали того художника.

Отец сидел молча, пока я доедал последний кусочек пудинга. Как только со стола убрали, мать ушла в их общую спальню. Сказала, что у нее страшно болит голова.

Летом мы трое спали на крыше, родители и я. Дада говорил, что ночной воздух больше ему не подходит, и держался своей спальни, какой бы удушающей ни была жара. У наших кроватей имелись бамбуковые опоры, к которым крепились москитные сетки, и как только я попадал внутрь, тотчас оказывался в своей собственной комнате под открытым небом, но знал, что родители совсем близко. В ту ночь отец отправил меня наверх одного, сказав, что скоро тоже поднимется. Я лежал в темноте, накрыв голову, чтобы меня не заметили привидения в деревьях. На соседней крыше дядя пел медленный, причудливый тхумри [49] Тхумри – песня в одноименном жанре традиционной североиндийской музыки, тесно связанном с танцевальным стилем катхак. . Он обыкновенно сидел на крыше и пил до поздней ночи; голос его время от времени умолкал – Бриджен Чача делал глоток – и звучал снова. Безумный петух, который взял за привычку кукарекать только по ночам, пытался его перебить, но Бриджен продолжал свою таинственную мелодичную песню, словно в забытьи. Я уже начал погружаться в сон, когда заслышал на лестнице шаги. Сбросив простыню с головы, закричал:

– Где ты был? Я испугался.