Юрий Малецкий - Огоньки на той стороне

Все путем. Утром, чин-чинарем, отделение обносят ведром с лекарством, вся палата, как положено, жахнет по полной кружке; чего там в ведре — одни врачи знают, на вкус дрянь — нет слов. Но врачи говорят — надо; а они знают, что говорят. Наука тебе плохого не пожелает. Хотя приятного мало, конечно. От инсулина трясет. Электрошок — вроде контузии. Приятного мало; зато полезно. Чтобы жизнь медом не казалась. Потому что нечего народ распускать.

Все путем; только вот санитаров Голобородько боялся несказанно. «Лечиться, лечиться и лечиться, — как говорил вашЛенин», — вместо приветствия выкрикивал всякий раз санитар Прохор, входя утром в палату и прицеливаясь, кого сегодня огреть для порядка. Шутник; из раскулаченных, а шутник. Он издевался над самым дорогим — и безнаказанно: кто с ним свяжется, когда прошел он Сибирь, потом штрафную роту, а санитары — на вес золота?

А однажды Григорий Иванович надерзил санитарам, попросив разрешения закрыть хотя бы днем форточки: дверей-то здесь нет, чтобы всё просматривалось, а зима все-таки, сквозняк. Он надерзил, и они, конечно, покарали его специальным уколом, от которого двое суток жег его тело в каждой точке адский огонь. От огня этого не было спасу: хитрый укол склеил все члены так, что даже схватиться за болящее место не получалось. Но злее во сто крат проклятая сера жгла душу, узнавшую за двое суток страх смертной агонии и впервые измерившую неизмеримую глубину, потребную для помещения всего запаса тоски в человеке. С той поры он санитарам не перечил и укол получил еще только один раз, когда наказали всю палату за Анохина, сбежавшего на волю, в лес, где вопрос о кислороде, видимо, для него не стоял. Настырный мужик, турецкий его бог.

А так нормально. Дома-то у него пусто; отца он знал по фотографии, мать перед войной померла от рака мозга, оставив ему комнату 8,44 квадратных метров да наказ: чтобы имел в виду, что наследственность у него самая дурная и потому берегся бы пьянства и вообще меньше бы брал в голову и легче жил.

Дома один, как пес; а тут коллектив. Тут события. Приходит, например, Анохину передача, еще до побега. Там среди прочего бутылка молока, заткнута тряпкой, честь по чести. А в бутылке помещен противозачаточный прибор, тонкий-тонкий, эластичный — такие Голобородько показывали союзники в Тегеране, — и налит он до пределов растяжимости сорокаградусной, и ниточкой перевязан; а молоко, тонким слоем обтекая вокруг резинового пузыря, прекрасно его маскирует. Григорий Иванович, пьянство и без материнского наказа уважая не слишком, восхитился тем не менее остроумной технической идеей.

Тут интересные люди. И интересно, на чем у них загибон. Вот Кирилл, семинарист-недоучка. Этот свихнулся на том, что Бога нет. На том он тронулся, что — чистая правда, о которой каждый советский человек с детства осведомлен. Но Кирилл-то, отделенный от государства, думал: Бог есть. И вот, гляди-ка, рехнулся. Доказывал всем и каждому, что Творец всегда творит разумно, а мир, хотя с какого-то бока и кажется разумным, в целом неразумен. А коли мир неразумен, значит, у него нет Творца. А если у мира нет Творца, значит, он не сотворен. То, что не сотворено, того, по убеждению Кирилла, быть не могло. Тому просто неоткуда было взяться. Мира — не было. Но он — был! Тут-то у Кирилла возьми и случись: по его словам, от возриновения великого смятохся он духом, а попросту — шарик из подшипника возьми да и выскочи.

Но, невзирая на этот плачевный факт, на Голобородько он сильно повлиял — идеей добра. Добро, учил Кирилл, церковники неправильно понимают. Его потому и надо делать, что Бога нет. Аще бы он был, то можно и без добра на земле: если земная жизнь человеку во испытание и наущение, то зачем облегчать ее добром? Испытуемый пусть помытарится как следует, а в пакибытии получит, что ему следует. А вот поелику нет жизни вечной и человек окончательно смертен, то ты ему хоть напоследок жизнь облегчи. «Напоследок» же — это вся наша жизнь, малое предстояние перед великой смертью. Так твори, говорит, Григорий, добро!

Сам Кирилл на добре и погорел. Ему сосед по квартире, Иван Сергеевич, судья, будучи зело под газом, поплакался на кухне, что-де нет больше сил давать от десяти и выше людям, которым, чтобы не болтали лишнего, может, хватило бы каких-нибудь пяти годков на лесоповале. Это было бы для них суровым, но необходимым уроком. Но статья ихняя ходовая таких сроков не предусматривает, да и что статья, когда… А душа-то живая, болит — просто беда; проснуться бы — а ты не судья, а… «Подсудимый?» — спросил Кирилл. «Ни-ни, — помахал пальцем судья, — не судья и не подсудимый, а такой, знаешь, кадр, которого, как ни крути, ну совсем не за что сажать. Ну нет на него статьи и не может быть». — «Это кто же такой?» — «А кто ж его знает. Я и сам думаю — все никак не придумаю». Словом, пронял он Кирилла, и решил тот соседу помочь. Думал-думал и ничего лучшего не изобрел, кроме как стырить у судьи партбилет, за утерю которого судью в числе прочих мер наверняка должны были уволить с работы. И вот в следующее их пьяное бдение на кухне, воспользовавшись тем, что судья, снявший пиджак и повесивший его на спинку стула, отлучился в уборную, Кирилл залез во внутренний левый, околосердечный карман пиджака и, как и ожидал, нашел там партбилет. Дальнейшее произошло, как тому и следовало быть: судью, рано или поздно вынужденного заявить об утере билета, вычистили из партии и уволили. «Конченый я теперь человек и подозрительный», — пожаловался он Кириллу. «Лучше с чистой совестью, — ответил тот вдумчиво, — дожить до смерти массовиком-затейником, чем судьей пить без просыху». — «Массовиком — это если повезет, — сказал бывший судья. — Ну да от сумы и от… Если уж жизнь не задалась, хоть помереть по-людски». — «Истинно. Рад за вас, Иван Сергеевич». — «Хороший ты парень, Кирюха, — оттеплел сосед. — Хоть и из попов. Сколько я вашего брата пересажал ни за что, ни про что, вспомнить совестно». — «А и не надо вспоминать, Иван Сергеевич. Все мы грешны. Я вот перед вами, вы еще перед кем-то». — «Ты?» — «Я», — и Кирилл вынул из кармана партбилет, думая, что сосед, вкусивший радости жизни с чистым сердцем, скажет ему слова благодарности. Иван Сергеевич остолбенел. Потом проглотил слюну, схватил Кирилла за грудки. «Ах же ты, морда поповская, ворье классовое! Да я тебя, когда восстановлюсь, я тебя, падло, пущу на полную катушку! Да я без партии… я за партию жизнь отдам. Зубами любого порву!» — «Не говори о жизни всуе, — наставительно сказал Кирилл. — Се бо слово „партия“ латинского корня и означает — часть. А жизнь твоя, равно как и чужая, есть для каждого целое. Кольми же паче целое больше части, то есть человек больше партии!» Тут-то судья понял, кто перед ним, и вызвал санитаров. Так оказался Кирилл соседом уже не Ивана Сергеевича, а Григория Ивановича — по палате № 23.