Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Мой или твой стакан? — удивилась она.

— Конечно, мой. Когда мы имеем дело с семиотикой, то подразумеваем мои стаканы. Для твоих в моем языке нет имен.

— Вижу, ну и что? Очевидно же, это стакан чая.

— Вот и попалась! Что для тебя очевидно, для семиотика — неконтрастный субстрат. Это не стакан чая, а стакан «чая»!

Я поднял палец вверх, оттеняя примат вещего в сущем и подчеркивая презумпцию факта в акте:

— Смотри: вот я выпиваю чай.

Она с любопытством наблюдала, как я глотаю горячую жидкость:

— Черт возьми, это занятно. Ты не обжегся?

— Я совершил семиотическое действие: перевел чай из класса означающих предметов в класс означаемых. Далее начнется сочетание дескрипторов и кванторов, если десигнаторы наличного бытия не сдвинутся относительно индексальных символов. Теперь это называется «выпитый мной чай».

— А если я выпью свой?

— Твое личное дело. Ты просто пьешь чай, а я занимаюсь семиотикой. Совершенное мной есть прагматический топос: «выпитый, а не выплеснутый; мной, а не кем-нибудь; стакан, а не ведро». И если мы справились с прагматикой знака, мы протаскиваем чай по координатам синтактики и семантики, чего бы это ни стоило. Поняла?

— Ты разволновался и вспотел, — сказала она. — Семиотика безгранична, а в тумане не спохватишься, что есть где. То архетип не туда положили, то хронотоп не там нашли. Ты не расстраивайся и не напрягайся. Может, еще обойдется.

— Не успокаивай. Я вижу: мы охотимся в разных лесах.

— Одного тебя я не оставлю, — решительно заявила она. — На охоте всякое случается. В моем лесу не растет ничего, кроме овощей и говядины, а в твоем столько диковин!

— Ладно, пошли дальше. Денотат чая — это exponibilia, которую сводим к ens concretum. Выпитый мной чай означает по меньшей мере «выпитый мной чай». Но мы вправе толковать это расширительно, используя шифтеры. Иными словами, когда апофатика субзистентна, сущность знака «чай» определяется его отличием от знаков «вода, пиво, керосин» и так до конца.

— А время, — осторожно спросила она, — время обратимо в твоих дремучих зарослях?

— И временем, и пространством допустимо пренебречь. Семиотика — алхимия языка, и она проникает всюду — в науку, экономику, в образование и в торговлю.

— В детстве я любила прыжки на батуте, — неуверенно сказала она, — и потому теперь понимаю, пожалуй, половину твоей науки. Но ты докажешь все остальное, если выпитый тобой чай вернешь обратно в стакан. Ибо я не успела контрастировать жидкость субстратом сахара. Иными словами, сахар не положила.

Жизнь — это песня, которая заканчивается предсмертным хрипом. Каждый угадывает или сочиняет свою песню, но большинство поет с чужого голоса и на непонятном языке. Легко представить себе жизнь в мелодиях гимна, баллады или романса, но трудно в унылом однообразии распознать чистые звуки и высокие смыслы. Многие живут в манере муэдзина на закате солнца — тянут долго, печально, с нескончаемыми повторами и с неясной мольбой неизвестно к кому. Но восходящее за спиной солнце напоминает, что продолжения нет.

Песня раскрывается в тишине. Но мы живем на постоянном звуковом фоне — кричат чайки, грохочут машины, завывает радио, взрываются ядерные устройства. И если удается ненадолго удалиться от суетного шума, то и тогда чуткое ухо улавливает рокот подземного огня или посвист космического ветра.

Мало кто поет в полную грудь. В мире слишком тесно, чтобы разворачивать плечи для пения. И аплодисментов не слышно. Когда отлетает последний вздох певца, свидетели расходятся, мрачно переглядываясь. У некоторых на глазах слезы жалости к испорченной песне, у остальных на лицах — уныние от собственной глухоты.

Тот, кто поет очень громко, или обладает властью согнать публику, или располагает деньгами, чтобы купить восторги, бывает обычно бездарен. А кто тихо мурлычет себе под нос, не слышит сам себя. Но вполне возможно, что все рассуждения о жизни-песне — это всего лишь противный скрип старой рассохшейся двери.

И я сижу и жду: кто же войдет? И я готов вскочить навстречу медлительным тяжелым шагам и, не глядя в лицо, воскликнуть:

— Да, да, я даю уроки пения!

Когда не осталось ни одной страны, где бы не нарушались права человека, тогда не осталось ни одного государства, где бы не препирались по поводу прав, попранных у соседей.

К счастью, у нас все не так, и мера свободы соответствует степени выбора. Или наоборот, что не всякий раз удается.