Валерий Попов - Новая Шехерезада [Повесть и рассказы]

Сначала я была рада, что устроилась на такую выгодную работу, — продукты, которые я приносила, я продавала в своей же квартире, и все были довольны: продавала я по государственной цене, а кроме того, в магазине, например, не всегда есть репчатый лук и греча, а у меня — всегда. Так что в некотором смысле я стала благодетелем квартиры — все, даже Толян, теперь уважительно разговаривали со мной. Все чувствовали, что я стала постепенно вставать на ноги. Я уже представляла, что скоро буду жить, как Шах, а одеваться, как Пашина мать, богатая и надменная, но шли месяцы, и я вдруг стала замечать, что ничего не меняется, что я живу так же, как и жила, — пашу с утра до вечера и больше ничего. Из тех доходов, что я получала, приходилось все чаще ставить бутылки поварихе, кладовщице, диетсестре, — часто они даже не распивали их на кухне, а уносили с собой, своим мужьям и непутевым детям. При этом они еще говорили, что я хамка, что за то, что они сделали для меня, я им должна быть слугою всю жизнь. Кроме того, при дележке продуктов они давали мне меньше всех, сначала я терпела это, как должное, а потом стала базарить — какого черта?! В ответ они говорили мне, что у них семьи, а я — одинокая, мне нужны средства на всякие фигли-мигли, а им — чтобы тянуться из последних сил, как-то содержать семью, кормить-поить мужей-подлецов и оболтусов-детей. Я объясняла, что им-то полегче, что у них семьи уже есть, а мне только предстоит ее завести, и для этого нужна материальная база, — в ответ они только грубо хамили.

В результате этого я стала сама брать, что мне было нужно (ну, конечно, в разумных пределах), научилась сдвигать в замке бумажку-контрольку, открывать, а потом снова ее задвигать.

Но однажды диетсестра застала меня за этим занятием, подняла хай. Потом сказала, чтобы я подавала по собственному, не то передаст дело в милицию — и раз я поймана на открывании шкафов, то все недочеты, если они обнаружатся, будут повешены на меня.

Я сказала, чтобы она заткнулась, — уйду сама.

Вечером я была у себя — раздался стук в дверь. Верка вошла — грязная, опухшая, волосы взъерошены. Неизвестно, где носило ее, но ясно, что не по хорошим местам. Одежда на ней — словно на земле спала — да так оно, наверное, и было.

— Ну чего тебе? — спрашиваю.

Голова как ватная, ничего не соображает.

Верка оглянулась на дверь, потом лезет за пазуху и вынимает какую-то книжку — старинную, с золотым заглавием.

— Сколько, думаешь, за эту книжку дадут?

Послала бы я подальше ее — настроение такое было, — но тут, как назло, ни копья — доскидывались с девушками из кухни...

— Что я тебе — эксперт? — говорю.

— Пойдем, — говорит, — если у меня книжку не примут — сдашь ты!

Где она эту книжку взяла — к гадалке, как говорится, ходить не надо. Ясно — у Борщевской. Однажды мы с Веркой с аванса моего поддали чуть больше нормы, потом на плацу оказались. Подошли Венчик, Гуляй-Нога. Венчик предложил пойти в гости к Борщевской. У многих уже тут самый любимый маршрут был; с плаца — к Борщевской. Скинулись на четыре «фаустпатрона», Гуляй-Нога, хоть и хромой, сбегал, принес. Погребли к Борщевской. Была она богатая прежде женщина, вдова одного очень известного профессора, теперь у нее ничего почти не осталось, только темные квадраты на обоях вместо картин. Вошли — дверь не закрывалась у нее, и везде — и в прихожей, и в комнатах, и на диванах, и на полу в беспамятстве люди лежали, причем такие уже, которые домой не ходят, или у которых вообще нет дома, окна распахнуты настежь, и Борщевская, красивая седая женщина, играла на рояле и пела.

Оттуда, ясное дело, и книжка — отыскалась в какой-нибудь тумбочке, в какой-нибудь этажерке. Книжка, конечно, красивая, темно-зеленая, с черными кожаными уголками, с золотыми витиеватыми буквами: «Мудрость лжи». А внутри, между плотными желтыми листами, то лепесток розы засушен, то василек — воспоминания Борщевской о счастливой ее жизни.

Хотела я Верку послать с этой книгой подальше — но сил нет уже, а в горле пересохло. Как манекен — встала, оделась.

Почапали. Верка медленно идет, туфли разваливаются на ходу, под глазом то ли отек какой-то, то ли синяк. Вошли в скупку книг — в маленькую комнатку. Простояли небольшую очередь, Верка протягивает в окошко книжку. Приемщик, седой старик, слегка дрогнул, увидев эту книжечку перед собой. Глянул на Верку, потом поднялся, ушел с этой книжечкой куда-то вглубь — видно, советоваться.

Верка вытащила из плаща паспорт, открыла. Я случайно заглянула туда и обомлела: на фотографии юная девушка — свежая, улыбающаяся, с пушистыми льняными волосами!