Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Из черного, черного города... ведет черная, черная дорога! В конце черной, черной дороги... стоит черный, черный... лес! В этом черном, черном лесу... стоит черный, черный... дом! В этом черном, черном доме... идет черная, черная... лестница! За этой черной, черной лестницей... черная, черная комната! В этой черной, черной комнате... стоит черный, черный... стол! На этом черном, черном столе... стоит черный, черный... гроб! В этом черном, черном гробу... лежит... белый мертвец! Этот белый, белый мертвец... вдруг поднимается! И говорит: Из черного, черного города... ведет черная, черная дорога...

Это — в пионерском лагере, после отбоя — и не знаю как у других, у меня тут же вставали перед испуганно сжатыми глазами и черная, черная дорога и черный, черный лес...

Или другое, не менее волнующее, — уже во дворе:

Дальше шли варианты, но все они волновали одинаково, разжигая и без того жгучий интерес.

Вариант:

Даже теперь и не знаю, какой вариант «проходимее» — наверное, второй: все-таки матрос, труженик моря!

Кстати — раз уж я связал (и, думаю, не без тайного влияния этих произведений) свою жизнь с литературой, надо как-нибудь проанализировать их с точки зрения мастерства, хоть бы понять для начала, каким размером, ямбом или хореем, они написаны?

А это в каком размере?

Атмосфера из слов и фраз всегда окружает человека, и не надо одну эпоху укорять другой... положим — тогда воздух, наверное, был чище, но что же — нам теперь не дышать?!

И тогда мы дышали полной грудью, вовсе не думая о том, сколько мы вдыхаем кислорода, а сколько яда. В каждую эпоху человек опутан прекрасной паутиной слов, и она кажется ему единственной, самой прекрасной — и она и есть единственная, потому что сейчас и здесь, где ты находишься, другого языка нет. И никому и в голову не приходило замкнуться и чего-то ждать, мы жадно поглощали то, что лилось тогда на нас, еще бы нам не глотать, не торопиться: возраст-то как раз такой, когда все является перед тобой!

Многое теперь поражает безвкусицей и дикарством — но никто и не заставляет сейчас надевать тот наряд, в котором ты красовался в четырнадцать лет.

Главная тема, затмевающая все прочие, это, конечно же... Помню, весьма распространен был среди нас странный код, где цифрами обозначались различные фразы... в словарик этот, ясное дело, входило не все... но все, что нас тогда волновало, там было!

Четыре-четырнадцать-двадцать четыре! — Можно с вами познакомиться?

Шесть-шестнадцать-двадцать шесть! — Хочу с вами встретиться.

Один-одиннадцать-двадцать один! — Я вас люблю.

Помню, с какой таинственностью, с каким волнением узнавался — и распространялся этот шифр!

Помню, как я, бессмысленно проведя целый вечер на лестнице со своей соседкой по квартире Леной Хорошайловой (бессмысленно и с ее точки зрения потому, что так и не решился ничего произнести по таинственному коду), — и вот она, фыркнув, уходит наверх, перешептываясь о чем-то с подружкой (с подружкой гораздо интереснее, без подружки совсем неинтересно!) и я, с отчаянием перегнувшись через перила в пролет и видя, что она подходит уже к квартире и сейчас скроется, гулко, на весь пролет, кричу: «Один-одиннадцать-двадцать один!» — и сломя голову убегаю куда-то во второй двор, забиваюсь в какую-то щель... Не помню при этом, чтобы я испытывал к Лене головокружительные чувства — но то, что я выкрикнул, подействовало оглушающе! Я и тогда уже чувствовал, что звуки важнее всего!

Каждая эпоха, даже самая короткая, имеет свой питательный слой, состоящий из баек, прибауток, популярных песенок и стишков и незыблемых, обязательных ритуалов. Насколько непонятными, враждебными кажутся они следующей эпохе! Но какой четкий, неповторимый и волнующий колорит времени они создают!

Во втором дворе, на последнем этаже жил мой дворовый друг Боря Белов — отец у него был крупный, вальяжный, добродушно улыбающийся... работал он, вроде бы, в Большом доме... вспоминаю, как его жена, Борькина мать, слегка таинственно говорит женщинам во дворе: «Моего Мишу снова берут в органы!» — и значительная пауза следует за этим... честно скажу — в моем тогдашнем сознании это производило лишь ощущение значительности и таинственности — не более того.